Владимир Дружинин - Тюльпаны, колокола, ветряные мельницы

Надо же, именно здесь, под носом у жандармов, отказал мотор! А в машине, в крытом кузове, сидели, тесно прижавшись друг к другу, восемь русских, сбежавших из Лимбурга. Правда, с отличными документами. Но компания подозрительно большая. А под скамьями — пистолеты, автоматы…

Вылезаю, улыбаюсь жандарму. «Фу ты, — говорю, — безобразие! Извините, загородили вам дорогу!»

Шофер копается в моторе. Он тоже человек бывалый — не выдает беспокойства. Старательно, без всякой спешки орудует гаечным ключом.

Жандарм полистал вскользь мои бумаги, кивнул, потом подошел к шоферу, даже совет дал ему… Испугаешься — привяжутся, обыщут машину. Тогда капут. Не прорвешься — рядом немецкая воинская часть. Все пропали бы…

Я пытаюсь вообразить сцену: застрявшая машина, гитлеровец, немецкие надписи на улице, прибитое к столбу распоряжение коменданта: за содействие партизанам — смертная казнь.

День воскресный, на улице пусто. Дремлют дома-близнецы. Где-то кричит петух. Девочка насыпает зерно в кормушку для птичек. Приключение у поста жандармерии кажется невероятным.

Дорога выносит нас на край косогора. Внизу, под кручей, в узкой долинке, — уютный городок Лярош, плотное скопление зданий из красного кирпича, старинный замок на холмике. А рядом с нами — большой белый отель. Веранда летнего кафе.

Петр Иванович звонит. Дверь открывает полная, пожилая женщина. Всматривается.

— Мсье Пьер? Неужели вы?

— Да, да, мадам Бинэ, — говорит он. — Что, постарел? Да, двадцать пять лет не скинешь. Познакомьтесь, со мной гость из Советского Союза.

— О-ля-ля! Хоть бы предупредили, мсье Пьер! Печка холодная, у нас ремонт…

— О, не беспокойтесь! Мы пообедали.

— Это верно?

Мы поклялись, не кривя душой. По дороге, в ресторанчике, мы ели жареного кабана.

— Покажите гостю кухню, — просит Петр Иванович.

Газовые плиты, обитые цинком посудомойки, шкафы и полки с посудой, часы с кукушкой, деревянная табличка с выжженным изречением: «В родном доме все вкуснее». Вряд ли я когда-нибудь осматривал кухню с таким волнением, как здесь, — ведь в годы войны мадам Бинэ принимала здесь советских военнопленных. В качестве пароля они предъявляли половинку монеты в десять сантимов. Адрес отеля давал русским мсье Пьер, а иногда привозил их сам.

— Конечно, их следовало сперва как следует накормить, — говорит мадам Бинэ. — В пути они питались кое-как. Да и на шахте ели не жирно.

Никто не совался сюда выяснять, что за люди едят у мадам Бинэ, ночуют в пристройке во дворе, загружают углем топку котла, моют посуду, рубят мясо.

Гостиницу эту, лучшую в округе, облюбовали себе гитлеровские офицеры в высоких званиях. Они располагались тут на отдых. Место считалось безопасным от партизан. Хозяева пользовались полным доверием оккупантов. Постояльцев не касалось, кого набирает в свой штат мадам Бинэ.

— А я бошам прямо сказала, — если вам требуется покой, избавьте меня от всяких проверок. Я ни в чем плохом не замечена, клиенты на меня не жалуются…

Понятно, что и партизаны оберегали покой мадам Бинэ, не ставили под удар ценную явку.

— На первых порах было очень страшно. Спасибо мсье Пьеру, ободрял меня, приносил новости с фронта. Ваша армия хорошо колотила бошей. Так как же не

•помогать русским?

Я крепко пожал руку мадам Бинэ. Мы вернулись в машину, и Петр Иванович снова нажал стартер.

— Теперь на передний край…

Дорога ведет нас в глубь Арденн. Гремят под колесами мостики, то справа, то слева подбегает река Урт. Ее синева гаснет, темнеет, потому что берега все круче. Лохматые бурки леса на плечах гор. Кое-где краснота голого камня. Селения все реже. Фермы маленькие, бедные.

Деревушка Баклен — горсточка домов из диких, грубо отесанных обломков скалы. Полоски ржи, ячменя, упирающиеся в опушку леса.

Крайний дом, поодаль от прочих. Старая женщина выходит к нам, держит козырьком ладонь. Доброе лицо в мелких-мелких морщинках.

— Нет, не узнаю вас, мсье…

— Пьер.

— Подождите, — она смотрит на Петра Ивановича в упор. — Мсье Пьер! Вот радость!

Трещат дрова в плите. Булькает вода в пузатом чайнике с подпалинами на боках.

— У вас все по-прежнему, мамаша Клеманс.

Ветераны-стулья, продавленное кресло, гигантское в тесном помещении. Табличка с изречением: «Когда бедняки помогают друг другу, бог ласково смеется». Фотографии родных, картинки из журналов, приклеенные к обоям. На одном фото, самом большом, в рамке — энергичное молодое лицо. Черты резкие. Брови сведены. Похоже, какая-то мысль не дает покоя.

— Помните его, мсье Пьер?

— Да, ваш Жюль. Где он сейчас?

— Все там же, мсье Пьер. У него гараж в Льеже, вы же знаете. Гараж-скорлупка, дохода чуть-чуть, но жаловаться стыдно. На семью хватает. Внука мне подарил.

Жюль — сын мамаши Клеманс. Считалось, что он живет в Канаде. Когда боши интересовались, мамаша Клеманс показывала им письма от сына с канадскими марками и штемпелями. Вся деревня восхищалась, до чего ловко мамаша Клеманс дурачит бошей. Они так и не раскусили подделку.

Крестьяне знали, где Жюль. Совсем недалеко, в лесу, в землянке. Он командир отряда. А его мать готовит партизанам еду, а иной раз пускает к себе ночевать.

— Предатель тут не уцелел бы, — говорит Петр Иванович. — Баклен была, в сущности, центром партизанского края. До ближайшей немецкой комендатуры — пятнадцать километров. Фашисты редко показывались, боялись нас.

Жюль мог видеть сквозь прогалину родной дом. А партизанский дозорный не спускал с него глаз. Если свет в окнах мамаши Клеманс вспыхнет два раза, значит в деревню пожаловали боши.

— А у меня ужин готов. Я жду не дождусь, когда уберутся подлые наци. Мальчики-то мои голодные сидят!

Мадам Клеманс поворачивает выключатель, демонстрирует язык сигналов, врезавшийся в память навсегда. Еще горшок с цветами… Если советскому гостю интересно, то вот, пожалуйста, — горшок не случайно появлялся то в одном окне, то в другом. Вот так… Цветы не те, но глиняный жбан тот же самый.

— Я была под командой у сына, — улыбается она. — Солдатом была.

— Ну, нет, — смеется Петр Иванович. — Не скромничайте.

И правда, ее звание куда выше. Русские парни, закинутые в чужие леса, называли ее с застенчивой неуклюжестью «маман», твердо выговаривая «н». Это было, может быть, не первое для них французское слово, но во всяком случае — самое дорогое. Не только храбрость этой женщины нужна была им, но и доброта. Да, доброта — драгоценное качество на фронте!

— Один мальчик мне грибов принес. Я больная лежала. «Кушайте, — говорит, — маман, поправляйтесь. Грибы полезные. У нас, в России, их очень любят». Я их сроду не ела. Но как можно обидеть хорошего мальчика! Я поджарила и попробовала при нем.