Владимир Дружинин - Тюльпаны, колокола, ветряные мельницы

От Люцилинбурхука — Летцебург, нынешнее местное название города и страны.

Позднее в канцеляриях королей придумают другое имя — Люксембург.

Люкс — это сияние, роскошь. Однако здесь ничто не соответствовало этому блистательному титулу.

У скалы, где Зигфрид возвел свой замок, проходила торговая дорога из французского Реймса в немецкий Трир. Быть может, Зигфриду грезился тут новый город, богаче и могущественнее соседей?

В то время уже славился Брюгге — город ткачей. Льеж и Страсбург сбывали изделия своих оружейников, стеклодувов, чеканщиков, ваятелей.

Обитатели Арденн тоже не ленивы. Еще в римские времена тревиры были известны как искусные виноделы и мастера литья. Мозельские вина подавались на пирах Лукулла.

Одно требовалось — мир. А он был редким счастьем в пограничной стране. Здесь, в глубине европейского материка, грудь с грудью сошлись владыки Лотарингии, Брабанта, Бургундии, немецких графств за Мозелем. А за графами, герцогами стояли короли — германский, французский.

Железные рудники зарастали, исчезали в волне леса. Даже те, что были открыты тревирами…

Только одна пора затишья, золотая пора, отмечена в средневековых хрониках. Страной правила миролюбивая Эрмезинда. Она предоставила вольности чахлым городам, поощряла образование. Ремесла оживились. Стала складываться литература на летцебургеш — на местном языке. То было в тринадцатом веке. Мелкие сеньоры теряли власть, крупные набирали силу. Два века кровавых войн — и независимость Люксембурга кончилась. В 1443 году его захватывает Филипп Бургундский. С тех пор завоеватели сменяются непрерывно.

«Если есть в мире клочок земли, который испытал всю ярость войны, то это Люксембург, который однажды в течение двух лет был завоеван дважды и нещадно разорялся как врагами, так и друзьями».

Так писал гуманист Николай Мамеранус, здешний уроженец. На месте отчего дома он застал пожарище. Получив приют в Германии, он излагал там свои мечты о «государстве красоты и гармонии». Только вдали от родины мог он составлять свои труды по философии и лингвистике.

Судьба многих люксембуржцев…

На родине Мамерануса лютовала инквизиция. Люксембург на два века стал провинцией Испании.

В соседних Нидерландах из мастерских, с портовых причалов выступила против испанцев армия храбрецов гезов. Шестнадцатый век потряс католическую империю мощной революцией. У Люксембурга не могло быть таких сил.

Пушки на фортах держали город на прицеле. Знали свое дело и палачи, и иезуиты. Народ науськивали на «ведьм». Люксембург поразил Европу своеобразным рекордом — тридцать тысяч женщин было привлечено к суду по обвинению в колдовстве. Из них двадцать тысяч осуждены и погибли на кострах.

Испанцев сменили австрийцы. Для первых Люксембург был восточным форпостом, для вторых — западным, угрожавшим Франции. Новые форты, новые бойницы в старых стенах…

Австрийцев прогнали войска Наполеона. Разгромленные в России, они потянулись обратно, и тогда в город вступили пруссаки и небольшой отряд казаков. Одна лестница, ведущая с высот в Нижний город, до сих пор зовется Казачьей. Говорят, донцы, не слезая с коней, одолели этот крутой подъем.

Для самодержцев, собравшихся в Вену решать судьбы Европы, Люксембург был той маленькой гирькой, какую бросают на чашку весов для полного равновесия. Но гирьку рвали из рук! Король Пруссии и король Голландии — оба домогались Северного Гибралтара. Дать одному — значит усилить другого.

Решение вынесли двойственное, туманное, обнадежили обоих королей. В результате Люксембург получил двух хозяев. Управляли голландские чиновники, по голландским законам. А в крепости разместился прусский гарнизон.

И опять воцарилась над Альзеттой тишина. Тишина тюрьмы… До сих пор революции обходили маленькую, подневольную страну стороной, их огонь не находил здесь горючего. В церквах, в школах иезуиты учили покорности, блюли благочестие и шпионили. Но все сроки терпения кончались.

В 1830 году, вместе с бельгийцами, Люксембург переживает свою первую революцию.

Как и в Брюсселе, летят со стен голландские гербы. Довольно иноземного гнета! Полымя красных флагов, братание с прусскими солдатами, которых тоже захватил революционный дух… Но судьба страны снова решается за рубежом — на этот раз в Лондоне. Великие державы признают отделение от Голландии, однако свободы Люксембургу не даруют — он объявлен частью Германии, одним из германских княжеств.

Возмущение народа растет. И в 1839 году — снова революция, единодушная и победная.

Крохотный народ, зернышко между жерновами истории, выжил, сохранил национальное единство, свой язык — и теперь гордо водрузил над столицей свой трехцветный красно-бело-синий флаг.

Крепость еще не принадлежит ему. Прусский гарнизон покидает ее лишь в 1867 году. Северный Гибралтар разоружается, в казематы закатывают бочки с мозельским вином.

Испытания как будто позади…

Она растет на скалистом выступе, крепостная стена отделяет ее от пропасти. Трудно понять, где тут нашли почву корни отважного, цепкого дерева.

Я словно встретил соотечественницу.

И вдруг вспомнилось полузабытое… Фронтовая зима где-то за Лугой, пленный солдат в зеленой немецкой шинели, худой, высокий, обросший черной щетиной. Он сам сдался нашим автоматчикам, поднял руки, крикнул: «Гитлер капут!» Я разговариваю с ним в избе, где на время разместили партию пленных. Мы сидим на нарах на соломе, в махорочном дыму тускло желтеет фонарь «летучая мышь».

— Я не немец, — твердит пленный.

Нет, не немец и не германский подданный. Его взяли в армию насильно. Он люксембуржец.

Я впервые вижу люксембуржца. Мобилизован насильно? Я перебираю в памяти читанное в газетах.

— Мы маленькая страна, очень маленькая, — говорит он умоляюще.

Он не немец — вот главное, что я должен понять. Он люксембуржец, из Великого герцогства Люксембург. Только так надо записать. Только так… Нет, он не просит никаких льгот, никаких поблажек. Он просто не хочет, чтобы его считали немцем.

Он смотрит на меня с тревогой — да знает ли русский о существовании Люксембурга…

Я пишу — «люксембуржец» и показываю ему. Он радостно кивает. Потом я спрашиваю, из какой он части, какие потери в части, что побудило сдаться в плен.

Он протягивает мне замызганные, перетертые бумажки. Это наши листовки, он прятал их под подкладкой шинели. На каждой в конце — «пропуск для сдачи советским войскам», на немецком языке и на русском. Есть очень старые листовки. Значит, он давно собирает их. Но возможность перейти к нам представилась только вчера, когда советские «катюши» уложили чуть не всю роту.