Энтони Берджесс - Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса

Поначалу Ленинград не произвел на нас большого впечатления — полуразрушенные складские помещения, запах канализации и дешевого табака. Похоже на атмосферу в Манчестере или, может быть, в Солфолде. Однако Нева сверкала, словно дух Пушкина витал над ней, архитектура центра города была прекрасна, хотя и не по-советски. Я сказал шоферу такси, что он живет в красивом городе. Он пожал плечами: похоже, вступал в депрессивный период цикла, что, как мне казалось, больше свойственно кельтским, чем славянским племенам. Линн здесь будет пользоваться успехом. Рядом с шофером на сиденье валялись сигареты разных сортов, все нервно вскрытые. Может, он просто проверял — действительно ли хочет курить. Так мы доехали до гостиницы «Астория», где нас ждал номер, заказанный из далекой Англии. Мне казалось, что я оскорблю советского служащего, если дам чаевые, но он сам чуть ли не требовал baksheesh [185] Бакшиш, чаевые (перс.). . Я дал ему пятьдесят копеек. Все хотели backsheesh. Хотел его и лысый старик при туалете гостиницы, усердно читавший Гоголя. У меня было только пятьдесят рублей, но смотритель не поленился найти сдачу.

Прыщавая девушка за стойкой администратора, жутко простуженная, читала роман Марджери Аллингем и хотела знать, почему Эрнест Хемингуэй покончил с собой. «Мы все здесь любим Эрнеста Хемингуэя», — сказала она. Затем нас направили в номер, что предполагало встречу на соответствующем этаже с Цербером в лице суровой, крепкой женщины среднего возраста. Лифт не работал. Nye rabotayet — эта надпись украшала большинство дверей ленинградских лифтов. Поднявшись на наш этаж, я задыхался от тяжелых чемоданов с синтетическими платьями. «Вы не здоровы, — сказала женщина по-английски. — Вам надо лечь». Но в постель забралась Линн. У меня было важное дело — продажа платьев.

От первой полдюжины я избавился довольно легко. Худой ловкач с сигаретой, которого трудно было назвать идеальным советским гражданином, устроил со мной торг, закрывшись в одном из туалетов нижнего этажа. Он предложил мне рубль пятьдесят за каждое платье — приблизительно такую цену я платил в Танбридж-Уэллс. Я оскорблено усмехнулся. Он мгновенно поднял цену до семи рублей и стал отсчитывать деньги слюнявым пальцем от внушительного размера грязной пачки. Я получил неплохую прибыль, но покупатель предупредил меня о суровости советских законов. Предлагать советским гражданам столь необходимый им ширпотреб — значит ослаблять советскую экономику. Я сказал, что слышал о смертных приговорах. Мужчина нервно пожал плечами: все мы когда-нибудь умрем, а полицейских легко подкупить. Но угроза всегда есть, и мне нужно быть осторожнее, если я не хочу попасть в советскую тюрьму. Кормят там ужасно, и среда чудовищная. Расставаясь, он чмокнул меня в щеку и ушел, запихнув платья в сумку с ночными принадлежностями. Если у меня есть еще что-то на продажу — паркеровские ручки, часы «Лонжин» или еще такие же платья, — он будет ждать меня здесь завтра в то же время. Но на следующий день он не появился. Когда я пришел с новой партией товара, смотритель, читавший Гоголя, окинул меня странным взглядом. Нужно быть осторожнее. Я отнес вещи в туалет гостиницы «Европа», где на вид младший брат моего первого покупателя не дал мне больше шести рублей и пятидесяти копеек за платье. Надо действовать осторожнее: я могу обрушить рынок.

Когда в первый вечер нашего пребывания в городе Линн почувствовала, что в состоянии подняться с неровной двуспальной кровати и чего-нибудь съесть, я предложил поехать на такси в ресторан «Метрополь», расположенный к северу от Невского проспекта на Садовой улице. Однако поймать такси оказалось трудно. Девушка из «Интуриста», искавшая нам такси, обрадовалась, узнав, что ждать его придется не больше часа. А вот в Лондоне такси подъезжает сразу, стоит только сделать вот так, сказала Линн, щелкнув пальцами. «Невежливо так говорить, — упрекнула ее девушка из „Интуриста“, — ваши сравнения неприятны. Люди с хорошими манерами так не говорят. Вы просто не воспитанны». Линн вспыхнула и закатила ей пощечину. У девушки выступили на глазах слезы, и тогда Линн ее обняла, что далось нелегко: та была настоящая великанша. Видит Бог, русским так нужно, чтобы их любили! Их маниакальная депрессия — как пародия на диалектический материализм. Тезис — мания, антитезис — депрессия, но — никакого синтеза. Они кажутся неустойчивыми людьми, склонными к слезам и крепким напиткам; наверное, они тоскуют по коммунизму.

Сцена в «Метрополе» была экстравагантной демонстрацией русского таланта к пьянству. Спиртное подавалось только в стограммовых графинчиках вместе со shprotti или килькой, вызывавшими сильную жажду. Дородные женщины с прическами под Петрушку ходили меж столиков с ватными тампонами, они обмакивали их в нашатыре и подносили под ноздри храпящим во сне пьяницам. Если это не срабатывало, женщины, приподняв толстыми пальцами спящим веки, тыкали тампоны прямо в глаза. Ослепленные пьяницы истошно вопили, и тогда вышибалы в теннисных туфлях, похожие на неаполитанцев, вышвыривали их на улицу. К нам за столик подсел молодой человек с женщиной постарше, он старался произвести на нее впечатление праздничным ужином — яичницу-глазунью подали на удлиненном декоративном блюде из зеленого стекла, принесли также shprotti, подрумяненные гренки, отварную осетрину, засахаренные фрукты, две бутылки грузинской малаги и триста или четыреста граммов водки в графине. На этот роскошный ужин ему не хватило денег. Мужчину стали гнать из ресторана, а его бессердечная спутница только смеялась. Я предложил доплатить за него, но предложение не прошло. Молодой человек совершил нечестный поступок и должен быть наказан. Никакого обмана. Все по справедливости.

У меня кончились сигареты: пришлось пробиваться сквозь захмелевших людей к автомату papirosa, на котором болталась знакомая вывеска nye rabotayet. Я пнул автомат кулаком, и тут он изверг бесконечный джекпот. Крепкие советские парни отталкивали друг друга, стараясь получить и свою долю. В ярко украшенном зале, справа от вестибюля, играл эстрадный оркестр, и люди танцевали под советский шлягер: «Ты хочешь нежности, а я хочу любви». Казалось, мы вернулись в военное время — молодые люди в форме и девушки в простеньких, цветастых платьях, причесанные по моде сороковых годов. А в зале, где пили, крупный мужчина барабанил на пианино что-то из мелодий Нового Орлеана, привнося в них славянскую скорбь. «Блюз Санкт-Петербурга», — сострила Линн, она была в хорошей форме, оживлена. Ее окружали молодые люди, некоторые говорили по-английски. Один, его звали Олег, говорил на превосходном английском — можно было предположить, что он сотрудник КГБ. Линн сказала ему, что именно таким, как он, она представляет себе Раскольникова. Официант, проходя мимо, заметил: «Что до ‘Преступления и наказания’, то писать такое — преступление, а читать — наказание». Я направился к эстраде, чтобы сесть за пианино, которое гигант освободил после нескольких энергичных и безнадежных диссонансов. («Мягче, мягче», — сказала Линн.) Мою джазовую манеру старший официант счел настолько неприемлемой и экзотичной, что резко захлопнул крышку, не подумав о моих пальцах. Завязалась потасовка, что немудрено для позднего вечера. Кто-то должен был дать повод, и этим человеком оказался я. Усевшись рядом с Линн, я пил и следил за развитием событий. Где полиция? Меня удивляло, что со времени нашего приезда я не видел ни одного militsioners в форме, с оружием или дубинкой. Возможно, все полицейские были в штатском, но, в любом случае, они были правы: ради торжества социалистической идеологии не стоит лезть в пьяные разборки. И вот тут Линн сломалась.