Сухбат Афлатуни - Тёплое лето в Бултыхах

Даже обставить не успела. И в спальне еще был ремонт, краску закупила, обои.

И хорошо, что продала. Все у меня еще будет. И коттедж еще лучше. И машина — не эта развалюха, одно название «джип». И мужик нормальный, а не «живая мебель».

Вороны что-то раскаркались.

— Что это у тебя?

Леник показывает на мое запястье.

— Укус.

— Какой?

— Комариный!

Розовый полумесяц. Впилась зубами, вчера. Когда сон вспомнила. Про коттеджик.

— Комар, случайно, не в красных шортах был?

— Нет, — говорю, — не в красных!

Отелло, на фиг.

Выплыли почти на середину озера. Генка на веслах.

— Вот здесь. Вода спокойная. Может, повезет.

Вода. Облака в воде. Ничего не вижу.

Нет, что-то темное. Это?

Гена смешно качает головой: не там, а во-он там.

— В позапрошлом меньше воды было. Каланча почти из воды торчала.

Я смотрю. Кажется, вижу.

— А если нырнуть, то хорошо видно.

— Я и так вижу.

Ничего не вижу. Только небо. Опускаюсь затылком на доску, солнце сквозь веки.

— А я нырну, — сообщает.

— Стой!

Быстро встаю и бросаюсь в воду.

Лед! Не брызги, а льдинки взлетают.

Ка-а-айф.

Но не ныряю. Зачем мне эта каланча?

Зачем мне затопленный город?

Зачем этот со смешными щеками? Зачем?

— Гена!

Подгребает на лодке, помогает залезть.

Мокрые волосы ползут по мне как змеи.

Зубы тык-тык-тык. Гена мне бренди, «на», запасливый… Как белка…

Б-б-белка… Чуть не откусываю горлышко, так стучат вот.

Отогреваюсь под его курткой.

— Возвращаемся. Может, сейчас там у тебя тонет, а мы тут…

Генка послушно гребет назад.

Кладет весла, поворачивается и целует.

Я не отталкиваю.

Скоро это все кончится.

Скоро у меня ничего не будет. Ничего, одна черная дверь.

«Папа, смотри, по мне мурашик ползет!»

Папа из-за газеты: «Убей».

Убивать не хотелось. Хотелось, чтобы на него посмотрели. То есть, на меня. Он же по мне ползет. Мамочка вылезла из воды: «Холодно сегодня». Вся в каплях и мурашках, и водой пахнет. Подошла к папе, легла рядом. Папа отложил газеты, подпер голову ладонью. Какой он красивый, когда газеты не читает.

«А где котлетки?» — спрашивает мамочка.

Папа мотнул головой в сторону кустов облепихи.

«Окунешься еще, Станиславыч?»

«Потом», — папа погладил маму по мокрым волосам.

Когда мама их намочит, они вьются, как вьюнок.

Мама пошла в кусты доставать котлеты. Главное, чтобы не укололась!

На песке рядом след от ее купальника.

Я хотела рассказать ей про муравья, но он уполз. Всю себя обсмотрела, даже пятку проверила.

«Мам, котлету дай!» — спускается с валунов Леник.

Ему одиннадцать лет, и он все время голодный. Вчера после зарядки он показывал бицепсы и заставлял трогать.

— Дожидаются вас!

Кто, где?

— В Храме Воздуха. Приезжая.

Стою, в висках стучит. Что делать, поперлась в Храм.

Здр-р-авствуйте, я ваша тетя! Сидит!

Сумку обхватила, волосы в пучок, очочки эти ее.

— Ты, Леночка, прости! Не выдержала я!

Ну, все. Раз «Леночка», значит, сейчас гадость какая-нибудь.

— Верни его мне!

Молчу. На пол смотрю.

— Ничего у меня кроме него, нет! И если…

Срач в беседке. Вчера был пикник, бабы полночи песни орали, колбаса под скамейкой и огурец.

А наш монолог все длится.

Верни, верни. Его, его.

Слушаю, огурец пинаю.

Когда-то я это выдерживала. Почти полгода у нее жила, когда из дома ушла.

Нет, мы уже не плачем. И не рыдаем. Слезки вытерли, перешли к оплате за электричество.

— Ада Сергеевна!

Она не слышит, у нее еще трубы текут. Что? Да, о болезнях-то мы не поговорили! Теперь о болезнях. Болезни. Там, тут и поясничка на погодку.

— Ада Сергеевна! — дубль два. — Вы сюда на поезде, прямо двое суток ехали?

— А на чем же еще, дорогой ты мой человек? Машин-то у меня нет… Где он?

— В город на экскурсию уехали.

Сочиняю по ходу пьесы. Что делать! Так я папу на тарелочке ей и принесла.

— А когда приедет? Я готова ждать.

— Не надо, Ада Сергеевна. Вы и так нарушили условие.

Солнце выглядывает. Пинаю огурец.

Достаю из сумки пачку. Хорошо, догадалась захватить. Зная целевую группу.

Ада Сергеевна смотрит красными глазами на пачку.

— Мне на него бы только издали… У меня такие предчувствия были. Даже не представляешь!

— Он вас постоянно вспоминает, — отсчитываю купюры. — Пятнадцать, шестнадцать…

— Мне еще билетик пришлось брать с переплатой, и лекарство ему привезла. И вот, подожди, шарфик. Потрогай, какой приятный. Нежный, правда?

Да, очень, очень приятный, повеситься на таком хорошо. Девятнадцать, двадцать.

— Прости меня, не усидела дома, — прячет деньги. — Представила себе, как он тут, без меня. Предчувствия. Две ночи не спала, такие сны были.

Обнимает меня. Целую желтую, невкусную щеку. Жалко ее. И папе тоже ее жалко. На жалости у них все и держится. На соплях вот этих, хоть бы высморкалась.

— А знаешь, Леночка, тебе бы хорошо заняться йогой. Она все снимает.

Отвела ее до автостанции. Лучше бы до вокзала, а то еще слезет и опять со своими предчувствиями припрется. Но до вокзала не могла, в четыре с Леником идем в лес за грибами. А Гену пока отправила в отпуск. Отдохните, товарищ мачо.

После обеда мама с папой пошли на рынок. Мы с Леником в карты, нам без взрослых карты не разрешали, но мы просто играли, если просто, то можно же. Потом Леник сказал, что они ему надоели и предложил играть в новое:

«Давай, ты будешь мама, я — папа».

«Как в дочки-матери?»

«Нет, по-настоящему играть, как в жизни. Я — папа, муж, а ты — жена».

Я спросила, почему не наоборот, я ведь похожа на папу, и вообще папина дочка. А он на маму, и волосы мамины, вьются, когда водой намочит.

Леник сказал, что важно не кто похож, а кто будущий мужчина:

«Ты не можешь стать папой, даже когда совсем вырастешь. Даже если очень захочешь».

Странно, мне казалось, когда вырасту, я стану старой и скоро умру, как баба Лида. И все будут плакать, кушать рис с изюмом и песни вокруг меня петь. А про детей еще не думала, еще дети какие-то.

«Когда я вырасту, детей уже не будет, а будет… коммунизм… Ну давай еще в карты!»

Леник придвинулся и поцеловал меня в губы.

Его губы были мокрыми и кислыми.

«Мне посуду надо идти мыть», — сказала я, облизывая.

«Какую посуду?»

«Ну, посуду… Мы же играем, я — жена… Посуду!»

«Хорошо. Помой и приходи быстрей.»

«А ты газетку почитай. На».

Леник послушно развернул «газетку».

Я подошла к раковине.

«Ой, сколько посуды грязной!»

Взяла мыльницу и стала мыть ее, будто это тарелка. Губы немного болели. Неужели так папа с мамой целуются? Нет, конечно, по-другому! Они же не играют, у них все по-правдашнему, по-настоящему, как в кино.

«Помыла? Идем, доиграем».

Леник смотрит, как я мыльницу мою. Набираю в нее водичку и выливаю. Набираю и выливаю. Уже почти чистая.