Сухбат Афлатуни - Поклонение волхвов. Книга 1

Удары уже сыпались со всей яростью; семь кровавых тел извивалось под ними. Барабан захлебывался; небо пылало синевою. Внезапно на колокольне, высверкивавшей вдали крестом, забили колокола — день памяти святителей Кирилла, епископа Катанского, и Фомы, патриарха Константинопольского. Руки со шпицрутенами остановились; осекся барабан. Солдаты крестились, не глядя на окровавленные ими тела. Ветер трепал взмокшие волосы, усы, холодил слипшиеся от пота ресницы. Кто-то из наказуемых стонал; некоторых поддерживали товарищи — только что хлеставшие их.

— При Петре на Русь хлынули немцы; татарский и византийский элементы были почти смыты этим наплывом. Заскучав в своих мелких княжествах, немцы принялись устраивать свою неорганическую жизнь здесь, проникая во все складки государства и перерабатывая их по-своему. Таково было новое направление — направление с Запада, материалистическое и торгашеское. Немецкий ум — ум мелкого лавочника, конторщика. Русь обратилась в контору — огромную контору от Балтики до Берингова моря…

Колокола отгремели; удары посыпались снова. Маринелли смотрел, как завороженный, на свистящие удары шпицрутенов, на конвульсию барабанных палочек и вздрагивание тел. Над кровоподтечными спинами уже кружились мухи, наполняя воздух густым благодарным пением. По спинам текли ручьи крови; крестики были тоже в крови. «Какая же я сволочь, — повторял Маринелли про себя, как заклинание, — сволочь, сволочь». Он выкликал свою совесть — сквозь барабанный звук. Камлал, бормотал себе оскорбления, обнял ладонью шею — будто поправляя ворот, — стал душить ее холодными, мокрыми пальцами. Ему даже захотелось, чтобы их секли обнаженными, чтобы было, как на стене Сикстинской капеллы — лес корчащихся тел. «Какая же я дрянь!»

«Дрянь! Дрянь!» бодро отстукивал барабан.

— Только долго это длиться не будет. Сейчас уже заметно объединение Германии в крупную державу — немецкий государственный дух вскорости будет там затребован во всей свой полноте и покинет матушку Россию. Значит, чрез несколько десятилетий, как только неорганическая хватка германства ослабеет, нас снова ожидают смуты и мятежи. И здесь нужно не упустить момент. Здесь нужно, наконец, обратиться к своей собственной, русской неорганической идее. К русской государственности, которая все эти века вызревала, но которая каждый раз отступала перед натиском гордой иноземной воли. Я говорю о русской общине, которая есть наше государственное зерно. Но прийти к этому мы сможем только через очищение. Только через очищение. Потому как даже вот эта вот экзекуция, кровь, и все эти негуманные и нецелесообразные с точки зрения немецкого духа поступки, — это есть возвращение к нашему общинному… К нашему корневому, когда не внешнею силой, но сами друг другом… Алексей Карлович! Голубчик, что с вами?!

Кто-то из окровавленных закричал — завыл воем. В эту же секунду горячий спазм пронзил тело Маринелли — спазм совести, высшего наслаждения, даруемого высшим самоуничижением. Алексис покачнулся, не отрываясь восторженными глазами от экзекуции, сделал шаг… Экзекуция остановилась. «Продолжайте! — крикнул Алексис, пьянея от своей совести. — Ну!» И он замахал руками, как дирижер.

— Вы перегрелись, Алексей Карлович, — теснил его в сторону фельдшер. Потом бросился к стонущим телам. К первыму — Павлушке: склонился над ним, что-то говорил. Павлушка в ответ шевелил губами, благословляя людей, птиц и лилии полевые…

Давали «Сцены из Короля Ричарда III».

— Десять свечей для освещения сцены, — говорил Андрей Яковлевич, антрепренер, маленький круглый человек с водевильными усиками. — Сколько, говорите, они дали?

— Всего пять, — отчитывался Игнат. — И то, говорят, из милости.

— Пусть подавятся остальными вместе со своей милостью. У нас не театр теней, скажите им. Впрочем, если они сами хотят сидеть в темноте… Это что такое?

— Это свечи. Которые они дали.

— Это? И что, они еще и горят? Дают свет? Удивительно. Ампосибль! Из чего они, интересно, изготовлены? Держу пари, из тех самых верблюжьих лепешек, которые мы видели в степи. И этим они хотят освещать Шекспира! Нет, нам следовало бы сразу уехать отсюда — пусть им киргизцы ставят спектакли…

Андрей Яковлевич швырнул свечи на пол.

— Так и хочется вытереть после них обо что-то руку… Подай вон полотенце. Нет, не это! Это, я сказал. Игнат, ты спишь. Ты живешь во сне.

— Я не сплю, Андрей Яковлевич… — говорил Игнат сквозь зевок.

Предыдущим вечером был большой ужин у градоначальника в честь служителей Мельпомены; вино было плохоньким, но после двенадцатой или пятнадцатой бутылки взяло количеством. Одушевляла вечер супруга градоначальника, украсившая для того свой чепец разноцветными лентами и замазавшая седины французскою краской. Весь вечер она шутила и если замечала, что ее шуткам не смеются, смеялась первой и тем давала пример. По мере увеличения числа бутылок ее шутки стали встречать больше веселья, а наряд и манеры — некоторое даже восхищение. Она, со своей стороны, также не отвергала ничьего фимиама и порхала, наслаждаясь своим гостеприимством и умением поставить беседу.

Одна Варенька была печальна и задумчива — впрочем, общественное мнение постановило, что задумчивость ей очень идет, и если бы она, напротив, хохотала и посылала безешки, то это было бы не так приятно. Игнат знал, отчего Варенька бледна — все пыталась разыскать брата и даже справлялась у самого градоначальника, но тот только пробормотал, что солдат Николай Триярский в городе отсутствует… «Где он? Я должна его увидеть». «Увидите, непременно увидите…» — пятился Саторнил Самсоныч, роняя с вилки маринованный грибок. Ночью — плакала, держа Игната за ледяную от волнения руку: «Помоги мне найти его… Он где-то здесь, я чувствую! Поможешь? Посмотри мне в глаза! Ты никогда не смотришь мне в глаза… Ты знаешь, что самое страшное? То страшное, что я сегодня узнала? Здесь мой прежний муж. Да. Чудовище, растоптавшее мою жизнь. Для чего тебе знать его имя? Ты ревнуешь? Посмотри мне в глаза… Нет, не так. Хорошо, его зовут Маринелли, он здесь по каким-то делам, но на вечере не был. Почему его не было на вечере? Не смотри на меня так! Ну что ты сразу опускаешь глаза! смотри, только по-другому. У тебя собачий взгляд, мне от него плохо. Ну что ты…» Он молчал. Она выпустила его руку и растворилась, пожелав спокойной ночи. (Ему — спокойной! Весь остаток ночи будет думать о ней, перебирая в памяти все их редкие и бестолковые разговоры. Такого, как сегодня — чтобы за руку, — еще не было. «Смею ли я надеяться…» — мысленно обращался к ней. Надеяться — на что? На мезальянс она не пойдет, горда, вспыльчива — польская кровь. Еще и Маринелли: муж — не муж, боится его; когда произносила имя — пальчики похолодели. На что же он надеется? Ни на что. Быть рядом; чтобы иногда — вот так — за руку…)