Сухбат Афлатуни - Конкурс красоты

Объект, отмечалось в отчетах, слишком доволен своим существованием в качестве рептилии. Совершенно не пытается обрасти перьями и попробовать подняться в воздух.

Черепаху вылавливали из Канала, разбивали панцирь, электрошоком стимулировали рост перьев. Объясняли, как приманивать песней самку и вить гнездо. Понял? Понял.

Результат: неудовлетворительно.

Песни выходили похабные, одноклассницы по биологическому классу шарахались. Осенью пытался улететь на юг, его ловили целым родительским комитетом. С горем пополам его дотянули до высших приматов, и здесь уже махнули рукой. О том, чтобы доучиться хотя бы до абитуриента, не говоря уже о Старлабе — об этом, как заявил наблюдавший его МНС, «не может быть и речи, понятно?»

«Понятно, не потей», — сказал Обезьяна, почесываясь. Свою обезьянью участь он воспринял легко, только обнаружилась аллергия на мандарины. Лицо превратилось в костер, даже во рту чесалось.

Он поселился в парке и занялся непонятно чем. Иногда его нанимали организаторы конкурсов. Обезьяна прыгал по сцене, показывал расчесанный зад и кидался мандаринами. Еще у него сохранился — что редко среди приматов — тонкий нюх, как у какой-нибудь собаки. Его он тоже иногда демонстрировал. Этим и жил.

Пару раз ему привозили самку; она курила и ждала любви. Тоже залипла в высших приматах за неуспеваемость. «Они говорят, что науке такие, как я, не нужны», — загадочно улыбалась девушка, раскачиваясь на ветке. Пепел с ее сигареты летел прямо на Обезьяну. Обезьяна нахмурился и плюнул вверх на свою новую знакомую. «Ты такой необычный», — сказала девушка, вытирая плевок. Спустилась, поцеловала Обезьяну в свитер и стала выискивать у него несуществующих насекомых.

Случки Обезьяне понравились. Стали меньше гореть прыщи. Она научила его материться, подарила сворованный где-то шарф. Но потом ее перестали приводить. Обезьяна задавал вопросы. МНС, наблюдавший его с детства, молчал и отворачивал лицо. Лицо МНСа было лицом крокодила, и вообще он был типичным крокодилом. И как самого МНСа не тормознули в рептилиях? Умел, значит, притворяться, маскироваться под следующий класс эволюции. Так и дорос до МНСа, теперь прячет крокодилью тушу в белом халате. Почему Обезьяна никогда не мог притворяться? Сидел бы сейчас тоже в мятом халате и не мучился экзистенциальными вопросами.

«Короче, академик, где она? У меня брачный сезон, нам с ней побазарить надо», — говорил Обезьяна, дергая МНСа за халат.

«Отстань, придурок», — огрызался МНС, не церемонившийся с питомцами. «Из-за тебя мне все зарубили, я бы уже НСом был. Да! Поднатужился бы ты немного и стал человеком! Главное — стать человеком, а там… Там всегда можно выкрутиться. Ну, встань с пола».

«Не встану… Ну, академик, ну не порть мне брачный сезон. Ну, она где?»

«На звезде!» МНС прошелся по кабинету. «Усыпили ее».

Обезьяна похлопал ресницами. Стал тупо изучать линолеум и седые волосы на нем. Вдруг понял, что это — волосы МНСа, который успел поседеть за эти два-три года.

МНС подошел к нему, потрепал по голове. Протянул мандарин: «На, от этого не должно чесаться. Из теплицы. Ну что ты на меня так смотришь? Я голосовал против. Она подавала надежды. Да и болезнь фиговая. Ну, что я мог сделать? Я же просто человек…»

Обезьяна съел мандарин. Расшвырял кожуру по кабинету, плюнул на пол и ушел.

«Нет, я не хочу быть человеком», — говорил себе Обезьяна, бредя от МНСа по снежной каше. «Я никогда не стану человеком».

Ноги скользили, тело едва удержало равновесие.

«Я не стану человеком, потому что я стану Сверхчеловеком», — громко сказал Обезьяна и улыбнулся солнцу своими гнилыми зубами.

Несмотря на решение стать Сверхчеловеком, он продолжал гордиться своим обезьяньим именем. Скорее, по привычке — как люди по привычке гордятся тем, что они люди. На вопросы об имени он отвечал:

— Я — Обезьяна, понятно? — и бил кулаком в тощую грудь.

Они сидели внутри телескопа, облокотясь на обломок линзы.

Телескоп был направлен на землю, от этого и не был виден снаружи. Последние служители обсерватории рассматривали землю.

Старлаб успел умыться подозрительной водой и теперь слушал музыку первой стражи. Боль от ушибов вытеснялась страхом: страх — лучшая анестезия.

Музыку первой стражи Старлаб знал с детства. С того времени, как впервые осознал себя, обитая рыбой в Большом канале. Садилось, покачиваясь в воде, мазутное солнце; долгое у-у-у плыло над городом. Остатки толпы рассеивались с берегов Канала, ныряли в квартиры, зарывались в простыни. Старлаб набирал воздуха и погружался. Вода смыкалась над ним, холодные потоки снизу щекотали живот. Он зависал между поверхностью в пятнах последнего света и дном, где уже шевелилась ночь. Музыка была слышна даже здесь. Руки и ноги покрывались гусиной кожей, мошонка съеживалась. Он видел, как над ним проплывает темное пятно лодки. Из лодки гигантским сачком вылавливали мусор. Когда лодка удалялась, он мог всплыть, судорожно набрать воздуха и снова вниз. И так — пока будет звучать музыка. Музыка первой, второй, третьей стражи. Остаться на поверхности он не мог. Будущий Старлаб был послушной рыбой и на музыку реагировал правильно.

— Да не потей, — похлопал его Обезьяна, — они сюда не лезут, у них своя работа.

— Ты их видел?

— Я ж в телескопе, академик! Я тут всех, меня никто. Я через ту линзу все, как собаки тебя пинали, ну слез, хотел вблизи, а ты их бах… Они там внизу, в мусоре жили. Там много кто живет, ну, эти, неуспевающие. Даже одноклеточные. С ними совсем противно, воняют, и потолковать не о чем.

Старлаб закрыл глаза и погрузился в плывущие строки Филословаря.

Обезьяна — 90 % человека. Используется для развлечений и исследований. Гераклит говорил: прекраснейшая обезьяна безобразна по сравнению с человеком, прекраснейший человек безобразен по сравнению с богом (см. бог).

Статьи «Бог» в Филословаре не было.

Музыка прервалась, обрезанная тишиной.

Старлаб медленно убрал ладони с ушных раковин.

— …книжки читаю, — шептал Обезьяна.

— Какие книжки?

— Какие на мусорках. Вон притащил. Мы же не люди, нам читать можно.

— Нам тоже можно, — сказал Старлаб. — Сами не хотим. Книги — разносчики микробов. После чтения — дезинфекция. И зрение. Книги для глаз — то же, что и сигареты для легких.

Сам Старлаб побыл обезьяной совсем недолго. Быстро прошел конкурс, экстерном — внутриутробный период, и через восемь месяцев очутился человеком.

Там же, в роддоме, ему присвоили первую академическую степень. Педиатр ощупал его, проник в горло холодной ложкой, спросил что-то из Платона. Родители с гордостью смотрели, как их чадо пускает пузыри и щебечет цитатами. Восемь месяцев внутриутробного чтения не прошли даром. «Молодец», — сказал педиатр, шлепнул его по педагогической части тела и спрятал фонендоскоп в карман. Старлаб засопел и задрыгал ножкой. Через месяц он уже натирался маслом и делал разминку. Его готовили к конкурсу красоты среди юниоров.