Сухбат Афлатуни - Глиняные буквы, плывущие яблоки

Впереди шли карнайчи со свадебным наигрышем «Ер-ер», хотя свадьбой никакой не пахло, а только смертью Учителя и последующей баней.

Следом шло село; серое, с приплюснутыми к земле взглядами. Кто-то еле-еле подгребал сухими ногами. Многие мечтали, войдя в Баню, просто упасть на мрамор и напиться. Всю баню выпить. Море выпить. Океан им принесут — тоже выпить. Скорее бы вся официальная часть с казнью закончилась…

Как звонко поют карнаи! В самое ухо кричат, глиняные лица хотят развеселить.

Справа от толпы на отличном белом коне гарцует Председатель.

Даже те сельчане, которые в душе желали Председателю разных язв, червей и другие неприятные вещи, не могли не любоваться им сейчас. Одетый в золотой бухарский халат, Председатель плыл над толпой на своей белой лошади, затмевая солнце. Его причесанная голова казалось головой великого мудреца, которая каким-то чудом выросла на крестьянском теле. Иногда Председатель подъезжал поближе к толпе и с кем-то шутил, хотя глаза у него при этом были не шутливые. Государственные глаза. Потное лицо бронзой отливает, седина — серебром, халат — вообще золотом!

По левую сторону хромой ишачок везет бывшего Учителя.

Рот завязан, чтобы колдовать ртом не мог. Так несчастный глазами колдовать пытается. В небо смотрит. Небо, конечно, сегодня непривычное — металлическое какое-то, хотя облаков нет, и откуда этот металл взялся — непонятно. Ты, шутят в толпе, не на небо, под землю, давай, смотри, у своих подземных покровителей помощь проси.

Учитель давно, оказывается, еще задо-олго до своего приезда начал против нашего села работу вести, воду от села отводить.

А еще, говорят, когда Участковый в доме Учителя обыск делал — целый ящик фотографий наших сельчан нашел. И у кого на фотографиях ослиные уши пририсованы — с теми несчастье случалось. Или Председатель кулаком угостит, или жена ссору устроит, или ведро с водой из рук выскачет. Откуда же он эти фотографии брал? Э! Говорят же — он еще в городе эту работу начал, а в городе какие хочешь фотографии найти можно.

Были, конечно, и сочувствующие Учителю голоса. Но эти голоса молчали.

Все эти разговоры смешивались с шутками Председателя, пением карнаев и лаем учительской собаки, которая продолжала следовать за шествием. Как только она приближалась, в нее летели камни.

Около Бани уже было все подготовлено.

Со стен улыбались своими древними улыбками Александр Македонский с супругой. Зеленели пальмы. Внутри бани, в подземных печах весело трещал кизяк и прочий мусор, раскаляя мрамор в Зале Солнца; над Баней приплясывал дымок.

Председатель слез с лошади и уселся в президиум — длинный стол, заваленный всякой едой, которой Председатель тут же начал наслаждаться. Это вызвало в толпе улыбку надежды — когда Председатель наедается, всегда угощает остатками.

Всех только удивило, что за его спиной объявилась пара каких-то незнакомых фигур. Их лица были такими непраздничными и даже свирепыми, что, казалось, эта свирепость стекает по их лицам и болтается жирной каплей на подбородке.

Кто эти люди в черном? Никто не знал.

Учителя тоже сняли с ишачка и поставили перед небольшим обрывом.

За ним темнела равнина, укрытая тяжелым одеялом зноя.

Между Учителем и толпой была организована груда камней, чтобы все желающие могли принять участие.

Карнаи загрохотали сильнее — и замолкли. Председатель встал из-за стола и, дожевывая, отправился на трибуну.

Как всегда, он привел на память несколько цифр. Посоветовал работать еще лучше. А в конце вообще заявил, что человек отличается от обезьяны тем, что он — гуманный, и просто так самосуд не совершает и камнями не швыряется. И что, может, вместо того, чтобы в Учителя камнями кидать, его надо, наоборот, как-нибудь возвеличить и даже посадить на его, Председателя, место.

— Мне уже пятьдесят пять лет, и я все чаще думаю о том, как дать дорогу молодым. Может, лучше сейчас этому симпатичному парню дать дорогу, а? Может он, осознав ошибки, бросит свое колдовство, не будет нам вредить… Может, он чистосердечно раскается в том облучении, которому он наших детей подвергал… Да! Он проводил на них опыты и угрожал им, чтобы они молчали, медицина подтвердила… Он избивал, он насиловал их — и при помощи колдовства делал так, что вы ничего не видели… Короче, я прошу отпустить его, бедненького, и сделать вашим председателем!

И стал спускаться с трибуны.

Завыла собака.

Толпа затрещала, задымила, как сухой хворост: как — отпустить?…наших детей… нет, мы видели, что наши дети… смерть ему! Смерть ему!

Кто-то уже потянулся за камнями.

— Стойте!

— Стойте, люди!

На трибуне стоял какой-то седой человек… Как он туда попал? В суматохе проскочил, наверное.

— Люди! Опомнитесь!

Вдруг кто-то крикнул:

— Эй, это же наш Муса!

— Точно, Муса… Эй, Муса, где седую голову взял?.. Уходи, Муса! Нет, пусть говорит, раз на трибуне… Седой какой… Не смотрите, это он седым притворяется… Нет, говори Муса… Говори!

Будь Председатель на месте, он бы, конечно, не допустил такого безобразия, как Муса на трибуне. Но Председатель с двумя людьми в черном успел удалиться, чтобы избежать щекотливого присутствия при самосуде. Он не был любителем подобных неаппетитных сцен; кроме того, какой-нибудь тайный шакал мог в суматохе швырнуть булыжник и в него самого… Короче, Председатель решил минут на пятнадцать удалиться в Баню, где у него был свой кабинетик. За старшего был оставлен Участковый.

Но как раз Участковому выдергивать Мусу из трибуны было совсем неинтересно. Да еще перед всем селом, которое знает, с кем Участковый за одной партой сидел, и в чьем доме от голода спасался. Послать тотчас за Председателем означало получить сотрясение мозга за то, что захват трибуны прозевал… И Ханифы рядом нет, не посоветуешься! Может, еще все обойдется, народ успокоится…

Участковый тяжело вздохнул и сделал вид, что ничего не видит. И вообще небо рассматривает. Безоблачное металлическое небо…

— Люди! Не берите грех на душу, опомнитесь! — говорил с трибуны Муса. — Какой он колдун? К вам человек с неба пришел, буквы от всей души вам принес, а вы… Вы волки! Уже один раз наши предки святого человека здесь убили — вам мало…

— Кого тут убили?.. — заволновалась толпа. — …А, это он о том дервише, который баню здесь строить приказал… У которого волосы длинные были… Э, Муса! Тот дервиш сам просил себя убить! Его не хотели убивать, сам попросился…

Муса горько засмеялся:

— Сам попросил, да? Да вы — вы если Учителя сейчас убьете, тоже потом скажете: не знаем, не видели, сам попросил!

Перевел дыхание. Толпа недовольно гудела. Муса заглотнул воздух и закричал: