Сара Уинман - Дивная книга истин

Чья карта старше всех, тот будет первым, сказал он.

Все открыли свои карты, и Скриббс довольно захохотал.

У меня король, и я первый! – заявил он, швырнув карту в лицо женщине.

Потом он начал ее насиловать. Джонно и Ханч встали наготове: они были следующими по старшинству карт. Все происходило очень быстро. Дрейк все еще сжимал в пальцах бубновую девятку, когда, опомнившись, кинулся к Скриббсу и попытался оттащить его от женщины.

Черт, приятель, до чего ж тебе не терпится! – засмеялся Скриббс. Погоди чуток, я скоро кончу.

Дрейк орал на них, но его никто не слушал. Все просто выстроились в очередь, как будто ожидали посадки в автобус.

Да пошел ты! – говорили они ему. Видит бог, надо было взять винтовку и под прицелом заставить их это прекратить. Но он так не поступил. Вместо этого он поступил так, как ему было сказано: развернулся и пошел прочь, оставляя позади то, что потом уже нельзя будет изменить или исправить.

Женщина перестала кричать после третьего в очереди, а он продолжал идти. Так он дошел до деревни, в центре которой стояла церковь, и оттуда доносилось пение. На паперти сидел старик и пил вино из горлышка бутылки. Увидев Дрейка, он жестом предложил ему выпить.

Дрейк сел с ним рядом и постепенно начал успокаиваться, слушая юные голоса хористов и попивая сладкое, чернильно-красное вино. Мимо проследовала молодая женщина. Старик с улыбкой приподнял шляпу, а она с шуршанием махнула юбкой и улыбнулась им обоим – и старику, и Дрейку, который уже почти забыл, что совсем неподалеку, в лесочке за перекрестком, пятеро солдат насилуют такую же молодую женщину.

Хор продолжал петь, и старик им подпевал, а Дрейк петь не мог. Неожиданно для самого себя он заплакал – из-за этой музыки, из-за детских голосов, из-за осознания того, во что могут превратиться эти мальчишки, когда вырастут. Как превратился сам Дрейк. Ему так хотелось, чтобы кто-нибудь его утешил. Старик легонько похлопал его по руке, прежде чем подняться и уйти по своим делам. Но Дрейку сейчас нужны были объятия близкого человека, а не простое дружеское похлопывание. Больше всего на свете ему хотелось пообщаться с отцом, потому что он в глубине души верил в отцовское понимание и прощение, которые смогли бы избавить его от неописуемой боли. И в тот самый момент он вдруг отчетливо понял, что его отец мертв. Так что теперь он мог лишь скорбеть о человеке, которого никогда не знал. Тосковать по неведомому отцу, который мог бы утешить его одной фразой: Все будет хорошо .

Хор замолчал, а Дрейк по-прежнему сидел на ступеньках паперти; пустая бутылка стояла между его ботинок. Позади заскрипела толстая дубовая дверь, на улицу выбежала стайка мальчишек; в кустах щебетали птицы, и солнце отбрасывало резкие тени, которые на бегу отделялись от мальчишеских пяток. Но когда Дрейк поднялся на ноги, он не увидел собственной тени и тогда понял: что-то внутри него умерло.

Он поплелся обратно через лесок, и навстречу ему попалась та самая женщина. Помада была размазана по ее лицу, и она прихрамывала – возможно, всего лишь потому, что шла по хворосту босиком, с туфлями в руке. Дрейк шагнул в сторону, уступая ей дорогу, и хотел что-нибудь сказать, но не знал, как будет по-французски «мерзко» или «стыдно». Так что единственной фразой, которую он смог произнести, оказалась: Je m’excuse [31]. Женщина плюнула ему в лицо, и он знал, что этого заслуживает.

Она плотнее запахнула полы дорогой шубы и пошла дальше почему-то на цыпочках, как будто в невидимых туфлях на высоком каблуке; и на какой-то миг чередование теней и солнечных пятен в просветах меж листвы представило ее в образе таинственной богини леса. Образ этот оказался хрупким и недолговечным, ибо три дня спустя, когда местные учинили самосуд над коллаборационистами, ее провели по улицам измазанной дегтем и осыпаемой бранью, ее золотистые волосы были срезаны и сожжены вместе с волосами ей подобных, а запах – о черт, этот запах! Дрейк видел, как ее погнали через толпу мужчин, сразу начавших ее пинать, и на выходе из толпы она уже не появилась.

Фронт продвигался на восток, через Бельгию в Германию, но теперь уже никто не прикрывал его спину в бою, потому что ему больше не доверяли. Он не был одним из них, он был «гребаным гомиком», «слюнтяем», «красным комми» – как только его не обзывали сослуживцы.

А потом война закончилась, и они маршировали по улицам под приветственные крики благодарных граждан. Солдаты с ходу подхватывали одной рукой женщин, а другой – выпивку. Личный состав батальонов непрестанно тасовался, кто-то уезжал домой, но большинству с этим не везло: демобилизация проходила с мучительными задержками. Впрочем, Дрейка это ничуть не волновало. Ему все равно было некуда возвращаться.

Лишь через тринадцать месяцев они получили приказ собирать вещмешки и выдвигаться к транспортным судам на побережье. В этой суматохе Дрейк незаметно улизнул, даже не дождавшись оформления увольнительных документов, – хотя впоследствии раздобыл их через «полезных знакомых», и документы эти были с виду не хуже настоящих. Он также не успел получить продуктовые карточки и дурацкую парадную форму. Просто покинул свою часть и отправился обратно во Францию. На южный берег, где, как рассказывали, солнце подолгу не уходит с неба и где он надеялся оттаять под жарким дуновением сирокко после стужи кошмарных военных лет.

Уже сгустились сумерки, когда Дрейк закончил свою историю. Он услышал вздох Дивнии, но не решился взглянуть на нее, мучимый стыдом и чувством вины. Потом ощутил ее теплую ладонь на своей макушке.

Речные звуки заполняли пространство вокруг. Две чайки перекрикивались, сидя на противоположных берегах реки, и в их криках ему почудилось собственное имя.

Прислушайся, сказала Дивния.

Он напрягся, пытаясь расслышать что-то еще, кроме криков чаек. И наконец он это расслышал.

Начинается отлив, сказала она.

И Дрейк понял, что ему нужно сделать.

Они вместе приблизились к самому краю берега, а затем Дрейк вошел в реку. Ледяная вода постепенно достигла груди; рубашка и брюки прилипли к телу. И там, где прежде гнездился темный страх, теперь уже не было ничего: только печаль и память о прошлом заполняли внезапно образовавшуюся пустоту. Он присел, вода залилась в нос и уши, и его накрыла глухая, давящая тишина. Рубашка вздулась пузырем, а волосы поднялись к поверхности подобно морской траве; и Дрейка охватило ощущение покоя, и ноги его отделились ото дна, и он поплыл с отливным течением и рыбами, задерживая дыхание до последней возможности.

Он вынырнул уже в устье, рядом с баркасом Старого Канди. И тут, уцепившись за борт и жадно заглатывая воздух, он с удивлением понял, что чувствует себя другим человеком. Его руки казались такими нежными и молодыми на фоне темных водорослей, облепивших разбитый корпус. Он закрыл глаза и в тишине позднего вечера услышал слова корабля: Все будет хорошо. Теперь худшее уже позади.