Олег Рой - Белый квадрат. Лепесток сакуры

Война для общества – все равно что болезнь для организма. Она вторгается во все жизненные процессы, подчиняя их своей губительной, извращенной воле. Но даже война не в силах полностью остановить естественное течение жизни, и лучше всего это заметно, когда ты видишь детей войны. Дети всегда остаются детьми. Пусть их игрушками становятся ружейные гильзы и осколки снарядов, а играми – штурм или оборона крепости, детство все равно продолжается.

Вот и в тот день, не слыша доносящихся с Байкова кладбища заупокойных молитв, где православное «Со святыми упокой» соседствовало с католическим «Прах к праху, тлен к тлену» и еврейскими отходными молитвами, на льду Лыбеди, радуясь рождественским гимназическим выходным, гуляла киевская детвора. Что с того, что где-то грохотали пушки и стрекотали пулеметы, клубились ядовитые газы и невиданные дотоле аэропланы сбрасывали на задымленные траншеи свой смертоносный груз? Что с того, что хирурги госпиталей падали с ног от усталости после нескончаемых операций, а их пациенты чаще всего перемещались из госпиталя на Зверинецкое или Байково кладбище? У киевских детей были каникулы.

Опираясь на тросточку, Виктор Афанасьевич смотрел с берега на мельтешащую по льду детвору и внезапно замер, словно его достал-таки столбняк, хоть это было и нереально. Однако причиной остолбенения была не инфекция, а одинокая худенькая девичья фигурка, неуверенно скользящая на коньках по неровному льду реки.

Контуженный штабс-капитан в момент вспомнил все. Ключом к его памяти стал лед. И одно имя – Клавушка…

Спиридонов помчался к начальнику госпиталя. Впрочем, помчался – это сильно сказано; нарушения опорно-двигательного аппарата вкупе с последствиями контузии позволяли ему перемещаться очень небыстро, а госпиталь, словно в насмешку, находился на довольно высоком холме. Так что Виктор Афанасьевич за сорок минут проделал путь, который в здоровом состоянии занял бы у него не больше четверти часа, но и это было еще быстро. В госпиталь он вернулся более обессиленным, чем после любой из своих тренировок, однако сил его лишила не физическая нагрузка. Он ввалился в приемную начальника госпиталя и потребовал уделить ему внимание с такой решительностью, словно речь шла о немедленной капитуляции Германии на милость победителя.

Его приняли, просто не могли не принять героя штабс-капитана, про которого тут знали все. Медицинский начальник, полковник военно-медицинской службы, сам оперировал и потому в своем кабинете по большей части отдыхал. Спиридонову, можно сказать, повезло – он застал его как раз в короткие минуты отдыха.

– Мне срочно нужно в Москву, – задыхаясь после «пробежки» в гору от Демеевки к госпиталю, выдохнул Спиридонов. – Вопрос жизни и смерти.

– Зачем? – устало спросил полковник. Он отнюдь не перечил, просто уточнял.

– У меня там жена! – Спиридонов сказал это так, словно это все объясняло.

Полковник тяжко вздохнул. Спиридонов прекрасно понял, что он имеет в виду. Не у него одного жена дожидалась мужа с фронта. У многих жены никогда не дождутся своих мужей. Со стороны случай его отнюдь не казался каким-нибудь исключением, наоборот: такое для войны было типичным.

– Вы не понимаете, – проговорил Спиридонов с трудом, ворочая языком «горячую кашу» – последствия контузии. – Она у меня… болезненная. Я… боюсь, не случилось бы с ней чего. Я давно не давал о себе знать.

– Вы же понимаете, я такие вопросы не решаю, – каким-то сухим, серым голосом ответил полковник. – Это надо согласовать с кадровым отделом армии. Вообще говоря, вам предстоит комиссия по определению степени пригодности к дальнейшей службе…

– Комиссию я могу и в Москве пройти, – упрямо гнул свое Спиридонов. – Я из московского резервного полка, так что в Московском военном округе мне… сам бог велел.

– Я запрошу начальство, – пообещал полковник. – А вы пока сбегали бы на телеграф и дали бы телеграмму жене своей – жив, мол, здоров. Не хотелось бы вас пугать, но органы тыла могли и не сообщить ей о том, что с вами случилось. Крысы тыловые, только гадить умеют, тьфу…

Спиридонов подумал, что полковник и сам вряд ли был на фронте, по крайней мере в эту войну, хотя, судя по возрасту, он вполне мог оперировать героев Шипки или хотя бы ассистировать при операциях. Но его работа в тылу, конечно же, давала ему право причислять себя к фронтовикам. Еще неизвестно, что сложнее – ходить в атаки и отражать атаки противника или принимать решения, способные сохранить человеку жизнь или сделать его калекой. Для начальника Киевского госпиталя война была такой же реальностью, как и для каждого солдата, оттого вполне понятно было его отношение к «тыловым крысам».

Виктор Афанасьевич ничего не ответил, лишь кивнул и поспешил воспользоваться предложением. Извозчиков в Киеве было немного, лошадей, вероятно, реквизировали на нужды фронта, так что Спиридонову пришлось тащиться по обледенелой дороге до Бессарабки и потом через весь Крещатик. По дороге он несколько раз присаживался передохнуть, но зато очень кстати прикупил у разносчицы пачку относительно дешевых, смолистых и мерзких на вкус папирос (выданную ему в пайке пачку он приговорил с тех пор, как вспомнил о Клавушке). На почтамте ему пришлось отстоять очередь и в придачу пропустить перед собой какого-то фертика – поручика с «аллюром три креста». Кипя душой, Виктор Афанасьевич старался сохранять спокойствие. От того, что он будет нервничать, ничего не изменится. Ждать и догонять – самое плохое, что может быть в жизни, но из этих «ждать» и «догонять», увы, и состоит вся наша жизнь.

Он дал Клавушке телеграмму. Просил ответить как можно скорее. После чего потащился обратно в госпиталь. Сказать, что на душе было тяжело, – значит ничего не сказать. Тяжело? Нет, внутри у него бушевал океан тревоги. Он не знал, куда себя деть…

Вернувшись в палату, Спиридонов повалился на жесткую койку – и тут же вскочил. Лежать неподвижно было сверх его сил. Рывком, едва не срывая пуговицы, он сбросил больничную рубаху и начал проделывать приемы дзюудзюцу, от более простых к более сложным, воспроизводя процесс обычной своей тренировки – впервые после того, как пришел в себя.

Тренировка несколько его усмирила, притупила тревогу, но под вечер ему стало плохо, ночь он провел беспокойно, однако наутро был на ногах и физически чувствовал себя лучше, чем накануне. Ответа он ожидал весь день и понимал, что, может быть, придется ждать еще дольше. Тянущееся, как патока, время он убивал по примеру вчерашнего дня – в тренировке. За это даже поцапался с наблюдающим его фельдшером, худым рыжим юнцом. Тот не одобрил нагрузки, и Спиридонов высказал ему резко, что не ему-де боевым офицерам указывать. Это был один из немногих случаев в жизни штабс-капитана, когда он вышел из себя и поступил некорректно, и уже вечером, столкнувшись с рыжим фельдшером, перед ним извинился.