Джордж Микеш - Цица: Биография кошки

Из Виктора получилась добрейшая, милейшая и очень маленькая собака. Мы никогда не водили его гулять и не покупали для него специального собачьего корма. Гулять, когда ему приходила охота, он ходил сам, а собачьего корма в Шиклоше не продавали, и он с удовольствием питался объедками с нашего стола. Правда, он никак не мог понять, что нельзя гоняться за курами у нас во дворе. Но тетя Кати так упорно его за это бранила, кричала на него и даже иногда шлепала веником, что он, наконец, уяснил: эта дичь — табу. И куры, которые поначалу дико его боялись, скоро к нему привыкли. Он бродил по двору, укладывался прямо между ними погреться на солнышке, а они и внимания не обращали на своего бывшего страшного врага. Но это идиллически мирное сосуществование, как часто бывает, оказалось эфемерным. Как-то днем тетя Кати заглянула на птичий двор и увидела обычную картину: Виктор мирно спит на солнышке, а куры бродят вокруг него, поклевывая разбросанные на земле зерна и не обращая на него ни малейшего внимания. Тетя Кати была нашей служанкой. Хорватка по национальности, она была уже в годах, но обладала яркой индивидуальностью и острым, как бритва, языком. Мама ее боялась, хотя все мы считали, что тетя Кати обращается с ней, хоть и сурово, но справедливо. Иногда тетя Кати решала (или это решала мама? нет, вряд ли) приготовить на обед жареную курицу. Эту курицу надо было сначала зарезать — что не составляло для тети Кати ни малейшего труда, но еще раньше ее надо было поймать — а это была задача потруднее. Так что мы привыкли видеть, как тетя Кати гоняется по двору за намеченной на обед курицей, а все остальные с истерическим квохтаньем и хлопаньем крыльями разбегаются от нее во все стороны. Сама же тетя Кати громко и сердито ругается на мелодичном хорватском языке. Напугать-то ей кур ничего не стоило, но вот поймать удавалось только после продолжительной погони, и обычно вовсе не ту курицу, которую она первоначально наметила.

Так вот, в этот день тетя Кати явилась на птичий двор и показала пальцем на одну из кур. Виктор посмотрел на нее, как бы отвечая глазами: да, он знает, что за ними нельзя гоняться, он ничего плохого и не делает, просто лежит на солнышке, и его совесть совершенно чиста. Но в конце концов Виктор — несомненно, с величайшим изумлением — понял, чтó ему велят сделать. Он прыгнул на курицу, ухватил ее зубами и, ничем ей не повредив, держал ее, пока не подошла тетя Кати, наклонилась и безо всякой спешки забрала ее у Виктора. Благодарно ему кивнув, она понесла курицу на заклание. С тех пор подобную сцену мы наблюдали много раз. В течение многих дней — иногда даже недель — Виктор мирно сосуществовал с курами, а потом по сигналу тети Кати хватал и держал одну из них, ту, которая предназначалась на обед. Одна курица гибла вслед за другой, но почему-то это совсем не подрывало доверия кур к Виктору. (Видимо, когда Хрущев в конце 50-х и начале 60-х говорил о мирном сосуществовании, он имел в виду нечто подобное.)

И вдруг Виктор исчез. Просто не пришел вечером домой. На следующий день папа сообщил нам, что его поймал Слобода; в щенячьем возрасте Виктору удавалось избегать петли собачника, но сейчас тот его, наконец, изловил — как собаку, которая бродит по улице без сопровождения хозяина и к тому же не на поводке. Ни одну из собак Шиклоша никогда не водили по улице на поводке, и их очень редко сопровождал хозяин, но правило, разрешающее отлов таких собак, существовало, и изредка Слободе приходило в голову привести приговор в исполнение. Он потребовал от папы большой штраф, угрожая, что в противном случае собака будет уничтожена. Поначалу отец категорически отказался платить штраф, но, само собой, вскоре согласился, поддавшись нашим уговорам и подавленный атмосферой отчаяния, которая воцарилась в доме. Испуганный, но счастливый — даже торжествующий — Виктор воссоединился со своими хозяевами. Выкупленный у собаколова, он продолжал прежний образ жизни, бегая по всему городку, куда ему вздумается, но, завидев фургон Слободы за добрых полмили, мчался домой со скоростью, которой могли бы позавидовать борзые.

Когда мне было десять лет, отец заболел и вскоре умер (двадцать лет спустя его жизнь спас бы пенициллин). Наша семья переехала в Будапешт, а меня отправили в школу-интернат в Печ — небольшой городок неподалеку от Будапешта. Виктора перед отъездом отдали трактирщику в Шиклоше. На каникулы я приезжал в гости к бабушке в Шиклош и каждый раз собирался проведать Виктора. Но мне сказали, что он живет в другой деревне, на ферме, которая принадлежит трактирщику. Так я Виктора больше и не увидел, но слышал, что он дожил до глубокой старости. Может быть, ему было хорошо на большой ферме трактирщика, а может быть, разлука с нами разбила ему сердце и он до самой смерти вспоминал меня с братом, которые так его любили и так много с ним играли, и размышлял о неверности рода человеческого.

Лошади, аисты, ласточки, гуси, собаки — все эти животные были мне знакомы. Но кошки? Припоминаю, что у нас была кошка — или кошки, — но ни одна не сохранилась в моей памяти.

Помню, как у кошек рождались котята. Некоторых котят раздавали, других оставляли у себя, но большинство новорожденных котят тетя Кати бросала в уборную во дворе, где они и погибали. Меня все это нисколько не волновало. Но когда я вспоминаю об этом сегодня, меня трясет от ужаса. С чего бы это? Заразился от англичан их чувствительным отношением к животным? Но англичане тоже «милых крошек усыпляют», потому что здесь нет уборных во дворе, где котят можно утопить, и потому что англичане никогда не называют неприятные вещи своими именами. Но я вовсе не уверен, что английский метод действует быстрее, причиняет котятам меньше страданий и вообще более гуманен, чем грубый метод тети Кати.

Пока я писал эту главу, мне пришло в голову еще одно неприятное воспоминание. Некоторые шиклошские мальчишки убивали кошек с помощью велосипедных насосов. Они ловили кошку и накачивали ее через задний проход водой. Кошки жутко раздувались и в конце концов лопались. Это была страшная смерть, а мальчишки очень веселились, глядя на их страдания.

Такое развлечение меня пугало. Я никогда не присутствовал при подобной «игре», и сама мысль о ней вызывала у меня рвоту ужаса. Тем не менее из-за этих «крутых» мальчишек у меня возникло чувство неполноценности. А их варварские игры отвратили меня от кошек. Мне стыдно в этом признаваться, потому что это признание отражает одно из самих мерзких свойств человеческой натуры. «Что это за животные, эти кошки, если над ними позволено так издеваться?» Мы невольно восхищаемся хулиганами и презираем их жертвы. Я слышал, как некоторые люди пренебрежительно отзываются о неграх за то лишь, что их предки были рабами — как будто этого должны стыдиться не мы, а они. Многие презирают бродяг и нищих, но полны уважения к одетому в форму и сидящему за рулем хозяйского «роллс-ройса» шоферу. Предельное выражение этой тенденции можно было наблюдать по окончании войны, когда некоторые с отвращением отшатывались от живых скелетов — узников, освобожденных из нацистских концлагерей уничтожения. Заметьте — они совсем не испытывали такого же отвращения к одетым в красивую форму эсэсовским убийцам. Чем это отличается от моего отношения к мальчишкам в Шиклоше и замученным ими кошкам?