Атанас Мандаджиев - Старт

Внезапная безоглядная решимость охватывает нас. Мы не позволим вожаку отказаться от опасного пути.

Поэт не имеет права на свою собственную, единственную смерть. Его судьба тесно переплетается с судьбами других. Ими он жив.

Поэт, в сущности, не живет, он вживается.

Образ его составлен из частиц каждого из нас.

Дыхание его полифонично — в нем вздохи всех гибнущих. Он живет сложнее и горячее всех нас. И гибнет с каждым из нас.

И последние его мгновения — самые долгие, самые мучительные: в них последние минуты всех нас.

Каждый из нас умирает вместе с поэтом. А впрочем, нет.

Благодаря поэту каждый из нас остается жить, остается лучшее, что было в каждом из нас.

Мир умирает вместе с Поэтом. И мир создается им.

Мы стараемся не замечать его. А он, прикрывшись локтем, украдкой что-то кропает на летучем листке.

— Прочти-ка нам, что ты там корябаешь! — Горазд выражает общее любопытство.

— Да это еще сырое! — противится Поэт.

— Ничего! У нас зубы крепкие! — поддерживает Горазда Насмешник.

Поэт поднимает голову. Половина его лица озарена пламенем, другая тонет в темноте. На миг двойственность его ясна даже нашим небрежным взглядам.

Свои стихи он вымучивает не для нас. Для себя. Никому не показывает, даже такому поклоннику поэзии, как Горазд. Для нас он складывает только веселые припевки-куплеты наподобие тирольских песенок.

Обида, ревность, злоба охватывают нас…

И никто не знает, что творится в душе молодого человека, не написавшего еще ни одного своего истинного стихотворения. Он несет их в себе как боль от проклевывающихся крыльев. Как чувствительны эти вздутия, эти горячие пульсирующие зачатки!

А мы остервенело щупаем их, словно пытаемся вырвать едва прорезавшийся зубик. И как можно показать нам нечто обнаженное, беззащитное, болезненно чувствительное к любому холодному дуновению!

Поэт тянется к своей гитаре. Настраивает, подбирает какой-то монотонный аккомпанемент. Лицо его выражает страдание. Он пытается запеленать свои новорожденные строки в это гитарное бренчание, чтобы защитить их.

Гитара — мост, по которому он приближается к нам. Слабые звуки помогают нам принять неприемлемое. Отблески огня танцуют. Поэт запевает речитативом, чувствуя, что совершает преступление — превращает поэзию в развлечение для компании:

В неловком молчании стихают аккорды. Снаружи гремит темнота. Озаренный огнем гитарист смущен ореолом Поэта — он стягивает юношу, словно кольцо Сатурна, словно петля.

— Мистика! — Суеверный сказал это скорее самому себе, пытаясь возразить собственному настроению.

— А я мистике предпочитаю мастику — мастиковую водку! — повторяет свой излюбленный каламбур Насмешник, но никто не смеется.

— Пессимизм! — негодует прямолинейный Никифор…

— Что автор хотел этим сказать? — произносит Асен тоном школьного учителя. И он в своем роде насмешник.

Философ, сторонний наблюдатель. С высоты его птичьего полета все выглядит детской игрой.

Поэту приходится улыбаться, но он чувствует себя как перед трибуналом инквизиции.

— А я ничего не понял! — гордо признается Димо, будто это заслуга.

— Непонимание меня поддерживает, оно заставляет меня думать, что я не повторяю чужих мыслей и слов. Потому и непонятно! — Поэт произносит это стыдливо — боится, что его сочтут самонадеянным.

— Это интеллектуальное стихотворение! — поясняет Насмешник своим карикатурным голосом, и мы давимся от смеха.

— Умозрительно, но не зрительно! — Горазд искренне желает помочь автору. — Нет четкого образа лавины, чтобы можно было ощутить ее в звукописи!

— Поэзия и простое описание — разные вещи! — пытается возражать автор.

— И откуда у тебя эта тоска, не понимаю! — снова вступает Никифор, будто он отвечает за оптимизм всего человечества.

— Необъяснимая тоска — именно эта разновидность настроения мне нравится больше всего! — открывается нам Поэт.

— Как это? Если ты собираешься вгонять людей в тоску, лучше совсем откажись от поэзии! — режет вожак. Наконец-то у него с Никифором, его противником, полное единомыслие.

— Знаете, я часто отказывался от стихов, как заядлый курильщик от никотина! — виновато улыбается Поэт.

Зорку охватывает внезапная жалость к истерзанному автору:

— А искусство и вправду требует жертв?

Поэт реагирует живо, словно он давно боролся с этой мыслью:

— Нет! Конечно, нет! Если тебе кажется, что ты идешь на жертвы, значит, ты преследуешь какую-то цель: стремишься к непременному успеху, к славе, к обогащению, к наградам и титулам. Искусство не требует от тебя никаких жертв. Оно просто требует всего тебя. А это не жертва, это призвание.

— Как у монахов безбрачие? — бросает Насмешник.

— И диета — как у монахов, — отвечает Поэт.

— Потому ты и в альпинисты пошел? — спрашивает Мерзляк.

— Может быть, ты музу надеешься встретить на скалах? — уточняет Насмешник.

— Последнее время все говорят о каком-то новаторстве. Поэты ищут! И что они ищут? — недоумевает Горазд.

— Значит, потеряли, если ищут! — решает Никифор.

— У наших поэтов «ищу!» как у Архимеда «эврика!» — замечает Асен.

— Поиск замещает нахождение! — пытается сделать вывод Насмешник.

— Вот ты, например, что ищешь? — Никифор снова обращается к Поэту.

Они сами словно обыскивают его душу. Но Поэт наивно поддается этому перекрестному допросу и отвечает:

— Я ищу неведомые до сих пор слова. Неведомые образы. Ищу пути к новому мышлению. Возможно, я никогда не найду. С меня довольно и того, что я в поиске…

Это звучит как непонятный язык. Наивный автор сконфуженно смолкает. Асен формулирует неожиданно:

— Такие личности, как ты, явное доказательство того, что мир построен не по математической модели!

— «Неведомые слова»! Легкомыслие какое-то! — произносит вожак.

— Чаще, перечитывай Смирненского и Вапцарова! — наставляет Никифор.

— Благодарю за науку! — Поэт ударяет по струнам.

— Спаси нас боже от учителей! Их у нас вдвое больше, чем творцов! — вмешивается молчавший до сих пор Скульптор.

После нашей дружеской критики Поэт, как после стиральной машины, весь выкручен и высушен. Едва ли ему скоро придут в голову новые интеллектуальные изыски.