Андре-Марсель Адамек - Хозяин черных садов

Вопросы, которыми я здесь задаюсь, приводят меня к единственной очевидности: нет ни одного шанса на тысячу, что меня здесь найдут. Через несколько дней, очевидно, Рашель им скажет: «Он не перенес удара и покончил с собой». Организуют поиск в районе, обыщут подлески и ущелья, обшарят дно рек. Может быть, для очистки совести даже заглянут в старую часовню, так как это вполне подходящее место, чтобы обнаружить там повешенного, но дальше они не пойдут. Потребовалась бы армия, чтобы тщательно прочесать мои черные сады. Светлый мир поверхности, жалкий отсвет которого едва касается дна, оставляет на моих губах вкус пепла. Я прожил там, наверху, без любви, в костре гордыни. Я исчезну без злобы во мраке и тишине, сидя на насесте смехотворного трона. Погребенный монарх, которому в качестве царства осталась только собственная смерть, я знаю, за что плачу.

С равными интервалами я зажигаю фонарь на несколько секунд, чтобы посмотреть на часы. Бросаю луч света и на собаку, которая продолжает держаться поодаль, в глубине пещеры, там, где свод ниже всего. Пес начинает рычать, шевеля ушами. Он брюзжит и тогда, когда я обхожу пещеру вдоль внутренних стен в темноте. Иногда я вижу, как он лакает мутную воду из каменной выемки, наполненной стекающими со стен ручьями. Для животного, так долго заключенного в ночи, он обладает удивительной крепостью. Что-то сильнее, чем инстинкт, должно привязывать его к жизни. Может быть, воспоминание или волна далекого голоса, доносящая до него слова. Без сомнения, его агония будет длиннее моей. Рано или поздно, прежде чем он начнет страдать, нужно будет, чтобы я нашел в себе силы свернуть ему шею.

Лучший способ противостоять иглам голода заключается в том, чтобы накачивать себе желудок водой, которая здесь в избытке. Утром стены начинают сочиться, вода стекает по сталактитам, и бесчисленные впадины заполняются ею, как кропильницы.

Иногда я выковыриваю из черной земли гравий и кладу его на кончик языка, чтобы ощутить на минуту вкус соли и торфа.

Со времени истории с полевкой пес больше не рычит. Он даже взял себе в привычку приходить и ложиться под каменный трон, где я сплю скрючившись. Это произошло на вторую ночь. Малейший шелест отдается здесь, под сводами, тысячу раз. То, что меня разбудило, упорно шныряло туда-сюда прямо по земле. Я зажег начавший уже ослабевать фонарь и заметил крошечную тень полевки. Мое пальто, раскинутое, словно сеть, обрушилось на нее. Я раздавил ее ударом каблука и принес собаке, положив перед ее мордой. Пес долго обнюхивал подношение, прежде чем слизнуть каплю выступившей крови. На следующий день от полевки ничего не осталось, даже шкурки. Собака свернулась калачиком у подножия моего пристанища.

Ветер, гуляющий на поверхности, заглядывает иногда в каменную трубу. Прежде чем спуститься каскадом до изгиба, он кружится вихрем у входа в провал со звуком хлопающих парусов. И тогда он выдувает из камня звуки органа и свирели.

То, что я услышал, когда оборвалась веревка, было, может быть, только дуновением ветра в морщинах камня. И для узла я, должно быть не отдавая себе отчета, оставил слишком много слабины, затянув петлю. Вот что я повторяю непрестанно, стараясь убедить самого себя: это просто неумелый узел и бродячая музыка ветра, и больше ничего. Уж никак не теперь я поверю в Бишель, окруженную матерыми оленями и бросающую в провал свой взгляд, исполненный проклятия.

Понемногу мысль нащупала верную дорогу. Свет фонаря, меняющий окраску с белого на светло-желтый, заставил меня в конечном счете решиться. И хотя я пользуюсь им с бережливостью скупца, батарейки в нем не новые, они сдохнут очень скоро. По моим расчетам, самое большее, их хватит еще на час. После этого невозможно будет ничего сделать.

Фонарь я поставил вертикально на землю, так, чтобы внутренность трубы оказалась в луче света. Затем я позвал пса. Он тотчас подошел, переваливаясь с боку на бок. Он больше не боится меня, и, может быть, напрасно, так как, если дело повернется плохо, я недорого дам за его кости. Я глажу ему затылок, перед тем как начать эксперимент, и даже шепчу ему что-то нежно на ухо.

Если поднять руки, отверстие свода оказывается не более чем в метре. Изгиб, достаточно узкий для того, чтобы пес мог на него опираться, находится двумя метрами выше. Затем труба поднимается наклонно до самой поверхности. Если он поймет, что с ним происходит, он сможет выбраться ползком. Главное, доставить его до сужения изгиба, и для этого есть только один способ: бросить его, как мячик, по вертикальной траектории на три метра, рискуя при этом разбить ему крестец о стенки.

Я хорошо взвесил «за» и «против». Может случиться так, что он поранится об угол камня, и тогда мне останется только его прикончить. Но это ничуть не хуже, чем видеть, как он околевает здесь от голода и тоски.

Пока я собираю последние силы, он держится около меня, не шевелясь, но я чувствую все же, что он тревожится. Его дыхание учащается, он напрягает лапы, как будто готовясь к предстоящему удару. Фонарь заметно тускнеет. Больше нельзя терять времени.

Первая попытка не удалась. Я подбросил его слишком слабо, и, ударившись в полете поясницей, он смещается вправо. Удар приходится на задние лапы, и пес падает камнем вниз. Я не смог его поймать на лету, и, оглушенный, он минуту лежит неподвижно. Когда я его подбираю, он всаживает мне в руку иглы своих клыков.

Вторая попытка оказывается не успешнее первой. Пес достигает уровня изгиба, но у него не хватает инстинкта, чтобы там зацепиться. Он скатывается вдоль стенки, ударяется боком о край отверстия, но, без особых потерь приземлившись на лапы, прячется в глубине пещеры. Мне не составило труда его поймать. Он отбивается, как дьявол, и кусает меня до крови, пока я тащу его к дыре.

На этот раз он отправляется вверх стрелой, вытянув хребет. Под воздействием толчка он наполовину влетает в изгиб. Его задние лапы перебирают в воздухе, как будто он пытается плыть. Я слышу, как его когти скребут по камням.

Фонарь на земле дает только слабый, прерывистый луч. Прежде чем он гаснет, я успеваю увидеть, как пес заползает в изгиб. Он должен чувствовать сейчас порывы свежего воздуха, которые доходят с поверхности. Звук его когтей напоминает мне скрежет гвоздя по шиферу. Я полагаю, что он находится на полпути, там, где смягчается наклон. На минуту он останавливается, ослепленный дневным светом. Царапанья вскоре возобновляются, все учащаясь по мере отдаления.

Еще несколько бесконечных секунд перед окончательной уверенностью.

Дальше я могу себе представить его сумасшедший бег к поселку. Его освобождение прогоняет из моих вен черную кровь чумы и наполняет меня вдруг странной жалостью.