Иван Арсентьев - Преодоление

Вечеринка затянулась далеко за полночь. Варвара Оттовна давно и настойчиво трясла мужа идти домой, а тот твердил одно:

— Завтра выходной… Я пьянствую только по праздникам.

— Да тебе уж распорки в глаза ставить пора! Давай поднимайся!

Наконец Бек стронулся с места. С ними ушла и Саша: ей утром предстояло варить фундаменты под дизели на новой буровой. Карцев порывался было уйти со всеми, но хозяева — ни в какую: сиди да сиди. А когда последние гости распрощались, и вовсе запретили уходить: «Автобусы работу закончили, чего тащиться пешком в чертову даль? Напорешься еще на хватов-ночников, так и сила не поможет: стукнут сзади по голове и бросят раздетого под забором».

Карцев не на шутку рассердился, стал пенять Маркелу, но тот так накачался, что говорить с ним значило бесполезно тратить время. Пришлось помочь ему раздеться — он тут же упал на кровать и захрапел. Валюха молча постелила Карцеву в комнате на софе, собрала со стола грязную посуду и, выключив свет, понесла на кухню. Карцев лег и быстро задремал, забылся.

Говорят, здоровый человек снов не видит. Карцева редко тревожили сновиденья, но тут, на новом месте, ему привиделся сон. Будто светит жаркое солнце, а он лежит под кустом белой сирени, и вся он — а в буйном цвету, точно тяжелыми хлопьями снега облеплена. Даже во сне аромат ее ощутим. Приятно так дышать. Вот только ухо почему-то болит. «Отлежал», — смутно подумал Карцев в полусне, перевертываясь на спину, и открыл глаза.

В комнате полумрак. Из спальни за стенкой доносится храп хозяина, сквозь заиндевевшее окно луна сеяла свой неверный свет. Он был зеленоват, как пронизанные лучами южного солнца морские волны. Карцеву показалось, что в волнах кто-то купается — нежно-белое прекрасное тело… Он потер глаза и вдруг вскинулся, словно бы кто подбросил его. Валюха! Полуодетая Валюха склонилась над ним, блестя светлячками глаз.

— Ты что? Ты что? — прошептал он ошалело.

Валюха приложила палец к губам, мгновеньем присела на краешке софы — у Карцева глаза полезли на лоб.

— Встань, встань! Слышишь! А то я сейчас же уйду!

— Молчи! — прошипела она, дыша часто, жарко, и закрыла ему рот ладонью.

Он схватил ее за руки, но она вырвалась, повторила с угрозой:

— Молчи, или я крикну.

Карцев прохрипел со злостью в голосе:

— Какая же ты дрянь!

Она прижала горячие ладони к его лицу, прошептала с укором:

— За что ты меня ругаешь? За что?

— Маркел вон… Постыдись!

— Мне стыдиться! Кого? Тебя? Моей долгожданной радости? Самого любимого на свете, первого в моей проклятой жизни? — Она смотрела на него чистыми, преданными глазами. — Да пусть хоть сто Маркелов! Да пусть… Не думай, милый, о нем… Я тебе все расскажу, — шептала она лихорадочно, припадая к груди Карцева. — Маркелу хоть из пушки над ухом пали — до утра не шевельнется.

Валюха прижималась все крепче своим сильным разгоряченным телом, ее ласковые пальцы торопливо, судорожно бегали по лицу, шее Карцева, литые груди жгли ему ладони. Он задыхался, всем существом своим радуясь этой внезапно вспыхнувшей любви и вместе с тем ясно зная, что она не внезапная, что Валюха давно нравится ему, но такой уж у него характер. Даже мысль о сближении с Валюхой не приходила ему в голову. Именно чрезмерная сдержанность являлась главной причиной того, что он до этих минут не сознавал своей любви. Все это мигом промелькнуло в голове, и понеслись минуты как в угаре. Безрассудная смелость женщины заражала Карцева. Кружились размытые полумраком стены. Горячий запах «Белой сирени» наполнил комнату, дурманил.

— Мой разъединит мой… мой… — шептала Валюха между поцелуями.

Карцев глядел в ее сияющие восторгом глаза, любовался ее по-детски радостным лицом, приоткрытыми припухшими губами. Он уже не ощущал неловкости и скованности первых минут потому, что ее радость и тайна стали для него открытыми и осознанными.

— Дролюшка мой, разъединственный… Ведь необузданная я, необразованная. Рано зацвела и пошла в ботву… Только и того, что телом удалась. Пустоцвет я… Знаешь что, дролюшка? Сделай мне больно, ударь меня, чтоб я… чтоб я… Нет, нельзя мне так любить, ведь пропаду! — вздохнула Валюха, и такая тоска-горечь зазвучала в ее голосе, что Карцеву сделалось не по себе.

Он обнял ее, погладил, успокаивая, растрепанные, влажные на лбу волосы, а она лишь жалостно улыбнулась и как-то сразу вся изменилась, стала смирной и покорной. Водя пальцем по его курчавой груди, тихо пожаловалась:

— Я бы еще долго молчала и мучилась… Ты сам помог мне, сам виноват. Зачем смотрел так на Сашку? Я чуть не рехнулась, когда увидела. Представила, как ты провожаешь ее, целуешь, так меня точно раскаленными углями осыпало. «Не пущу его с ней! — сказала себе. — А там будь что будет».

Валюха вдруг встрепенулась, захлестнутая приливом чего-то нового, погрозила в сторону спящего за спиной Маркела.

— Погоди, за все отплачу!

Карцев мигом погас, скривил губы.

— Так я тебе понадобился, чтоб отомстить за что-то твоему супругу! — сказал он упавшим голосом.

— Нет, милый, нет! Я люблю тебя! Не ради мести пришла к тебе.

— Зачем же ты живешь с Маркелом?

— А где же ты был? Где?

— Я не знал, что ты есть.

— Теперь знаешь, а возьмешь ты такую меня? Нет, не возьмешь. Разве что от жалости поласкаешь сколь-нибудь, и привет! Боже мой! Вот дай… — Она схватила руку Карцева, положила себе на грудь, спросила, вглядываясь в него пристально заблестевшими от слез глазами: — Слышишь, как гудит во мне? Это кровь стонет. Ведь я не могу ребеночка родить, навсегда лишена этой радости. Так кому я нужна такая?

Он хотел сказать, что она самой природой создана для долгого материнства, богатырей рожать, но Валюха горько вздохнула:

— Нет, пустоцвет я… Почему? Ох, не спрашивай… Вон храпит орясина! — взвилась она опять. — Осталась из-за него несчастной. До совершеннолетия моего он… родственничек окаянный! Седьмая вода на киселе…

Карцев приподнялся на локте, посмотрел на Валюху, как на окончательно потерявшую рассудок. Она поняла, отрывисто пояснила:

— Троюродной маминой сестры, тетки Фисы сынок.

— Ничего не понимаю…

— Не виновата я, дролюшка. Мала была, глупа. Одинока, как песчинка в море. Долго ли такой голову замутить!

Слезы дрогнули на глазах Валюхи. Не сладила с собой, всхлипнула, заговорила сбивчиво, несвязно, точно сорвалась с уступа и покатилась по крутояру вниз, раздираясь в кровь на острых каменьях. Речь была тяжелой — то откровенно-обнаженной, то вдруг туманной от недомолвок. Порой стыдливость и отчаяние спекалась в немыслимый тяжкий ком, и он дробил прошедшее на разрозненные факты, превращал рассказ в признание, данное под пыткой.

Валюхи не было еще на свете, когда отец ее погиб. Корреспондент газеты, он находился в пограничных частях в командировке и 22 июня 1941 года вместе с бойцами заставы возле Равы Русской вступил в бой с войсками 17–й германской армии и был убит.