Эдуард Лимонов - Подросток Савенко

К концу второго дня Октябрьских праздников большинство салтовских жителей утомились праздновать и легли спать пораньше — во многих окнах темно — они залиты черным. Но несколько неугомонных компаний еще догуливают праздники — из приоткрытых окон слышится музыка, Эди-бэби краем уха улавливает все то же модное: «Черное море мое… Черное море мое…»

Вернувшись во двор, Эди усаживается за доминошный стол и сидит некоторое время, положив локти на стол и закрыв лицо руками. Голая ветвь большого дерева дрожит на ветру перед фонарем, и потому смазанные тени от ветви, чудовищно увеличенные, все время колышутся на поверхности стола и на Эди-бэби, создавая впечатление, что стол и Эди непрерывно движутся.

Почему-то вспомнив, что у него в кармане лежит «первый приз», коробка домино, Эди вынимает коробку и машинально раскладывает домино по столу. «Убить Светку? — думает Эди. — Убить Шурика? Убить и Шурика и Светку? Никого не убивать?» — думает Эди… Он не боится убить, но его останавливает маленькая техническая деталь: отсутствие бритвы — орудия убийства. Выкладывая домино на стол, Эди внезапно понимает, что он не убьет сегодня никого. Нечем. — А завтра, — думает Эди, — он уже не найдет в себе сил убить Светку, или Шурика, или их обоих. Потому что завтра будет день. А до этого он будет спать. А пока он будет спать, самая решительная часть его боли выйдет из него и останется только та боль, с которой ему придется жить.

Глупо, думает Эди, глупо было не взять бритву. Из-за того, что взял тетрадь со стихами, оставил бритву дома в пиджаке. Дурак, с горечью думает Эди, потому что ему хочется поступить так, как его обязывает тюренский и салтовский неписаный закон. Эди хочется убить. Ребята, шпана — общественное мнение — оправдает его за это убийство, он будет долгое время героем для ребят, потому что он поступил «как надо». Расстрелять его не расстреляют, он малолетка, но дадут самое большее пятнадцать лет, больше наказания в Уголовном кодексе нет. «Мудак! — шепчет Эди. — Всегда был и будешь мудаком», — обращается он к самому себе.

Что-то с ним не то, думает Эди. Наверное, он все-таки особый, другой, чем ребята. Это, в сущности, очень трудно определить — другой ты или такой же, как они, потому что в чужую шкуру влезть невозможно. Конечно, ребята не пишут стихов, не умеют, но то, что Эди умеет писать стихи, вовсе еще не свидетельствует, что он не такой, как все. Но если бы он был такой, как все, он бы ебал Светку. А он не ебет…

В одном из подъездов Светкиного дома, в том, который посередине, не в Светкином, слышны шаги, кто-то спускается по лестнице. Когда спускающийся, посвистывая, вываливается на улицу, Эди узнает его — это Гарик. Ничего удивительного в присутствии здесь Гарика в три часа ночи нет, его Ритка живет в одном доме со Светкой.

— Здравствуйте, поэт, — церемонно приветствует Гарик Эди, узнав его. И, увидав на столе домино, качает головой и, поднеся палец к виску, выразительно крутит пальцем…

— Чокнулся? Совсем? Сам с собой в домино играешь среди ночи?

— Светку жду, — говорит Эди.

— А разве она не дома? — удивляется Гарик. — Мы когда с Риткой пришли, я ее во дворе встретил, она домой шла.

— Одна? — спрашивает Эди. Сердце его замирает. Он так хочет услышать от Гарика в ответ «одна».

— Нет, — говорит Гарик неохотно. — Не одна. С этим вашим приятелем, как его — Иван… что-то… Иванковский?.. — неуверенно спрашивает Гарик.

— Иванченко, — сурово поправляет его Эди. — Только он не мой приятель. Он Светкин приятель. Давно ты ее видел?

— Не знаю… полчаса назад, час? — пожимает плечами Гарик. — А вы что же, разругались? И к Плотникову не пришли, все вас ждали, — говорит Гарик.

— Ну, как было? — для приличия спрашивает Эди. На самом деле ему все равно, «как было», и он ждет, чтобы Гарик скорее ушел, чтобы подняться к Светке. И… что «и», Эди не знает. Вбежать в квартиру, оттолкнув Светку… и, может быть, задушить этого Шурика, чтоб его никогда на земле и не было…

Однако от Гарика не так легко отделаться. «Морфинист» любит бродить ночами, попиздеть тоже любит.

— Весело было, — говорит Гарик. — И твоя подруга Ася была… Плохо выглядела, — констатирует Гарик.

Он любит, чтоб все плохо выглядели, только он и Ритка хорошо. Гарик сука и корчит из себя аристократа, хотя мать его всего-навсего медсестра, даже не доктор. Из-за того, что мать его медсестра, Гарик и сделался морфинистом. Мать его ходит по домам к очень больным и делает им уколы морфия, чтобы снять боль. Потому ампулы с морфием в доме никогда не переводятся. Только недавно мать Гарика обнаружила, что сын ее ворует у нее ампулы и колется морфием уже несколько лет.

Почему она раньше этого не замечала, Эди понятно — он знает истеричку, мать Гарика, ее саму следует каждый день колоть морфием, такая она дерганая. Куда уж ей ампулы с морфием считать, ей бы успокоиться хотя бы… Теперь Гарик вынужден доставать морфий другими путями. Покупать. И потому ему всегда очень нужны деньги. Один раз Гарик-морфинист даже участвовал с ними — Костей, Эди, Ленькой Тарасюком — во взломе магазина. Толку от него было мало.

Гарик, к ужасу Эди, садится с ним рядом на лавку и тоном заговорщика вдруг требует:

— Покажи мне свою левую руку.

— Зачем? — досадливо спрашивает Эди.

— Я теперь умею гадать по руке, — говорит Гарик. И, не спрашивая Эди, хватает его левую руку и вглядывается в ладонь…

— Ну и рука у тебя, как у обезьяны! — замечает Гарик. — Старая какая-то. Ладонь ужасно старая.

— Ты гадать взялся или критиковать меня будешь? — спрашивает Эди. Его очень интересует собственное будущее, всегда интересовало, тюренские цыгане много раз хотели ему погадать по ладони, но он отказывается. Вениамину Ивановичу как-то цыганка нагадала, что жена у него будет Рая, вот у него уже шестнадцать лет как жена Рая. Эди-бэби не хочет жену Раю.

Наклонившись над ладонью Эди так низко, что все его волосы, а у Гарика волосы до плеч, повисли вниз, Гарик изучает ладонь Эди-бэби…

— Так, — говорит Гарик. — В возрасте тридцати с лишним лет ты должен умереть.

— Спасибо! — злится Эди и выдергивает свою руку. — Нагадал.

— Чего ты злишься? — мирно говорит Гарик. — Все помрем. Один раньше, другой позже. После тридцати с лишним у тебя обрывается линия жизни. Правда, есть намек, что ты почти умрешь, но, может быть, выживешь… Вот если выживешь, будешь жить долго, очень долго…

— А точно ты не можешь сказать, когда это произойдет, чтобы я хоть приготовился? — полунасмешливо-полусерьезно спрашивает Эди. — Завещание составил. — Приговор Гарика его тревожит.

— Что это тебе, алгебра? — спрашивает Гарик важно. — Хиромантия не в состоянии давать точных дат. Мы только можем предсказывать, что случится. Дай посмотреть, что у тебя по части любви…