Наталия Медведева - Вена

Они самостоятельно забрали свои чемоданы и сумки и стояли теперь группкой у ряда стульев для ожидающих. А судья бегал и говорил всем: «Совьетишен юден», ища представителей организации. Но никому дела не было до них, и они стояли как ненужные, забытые. В конце концов, им надоело, и они стали бродить, оставляя пожилую пару следить за багажом.

Судья побежал в туалет и, вернувшись, был как ошалевший. Он взмахивал руками, рассказывая своей жене что-то. Ну, и жена его с женой кларнетиста, а с ними и близорукая и все дети побежали в туалет. Одинокая девушка тоже не выдержала и пошла за ними. Еще будучи на лесенке, ведущей вниз, к туалетам, она услышала их голоса и возгласы: «Боже мой! Черт знает что! Вы такое видели?.. Дворец!» И действительно, туалет был необычаен. Там все переливалось каким-то волшебным светом, такое освещение там было. И плитки кафельные казались перламутровыми. Откуда-то из-под потолка неслась нежная музыка. Кругом лежали аккуратные стопочки салфеток, бумажных полотенец, горки мыла в красивых обертках. И такой запах… В лучшем салоне причесок так не пахло в Ленинграде! А эти мыла маленькие… Они лежали здесь, их было много, никто не забирал их… И это было невыносимо, непонятно.

— Вот это культура! — сказала жена судьи, когда они все вернулись наверх.

— Это не культура, Люд, а капитализм во всей его прелести! У нас всем наплевать, потому что никому не принадлежит.

— Этот туалет принадлежит аэропорту, а аэропорт, в свою очередь, принадлежит, наверное, нескольким людям. Так у нас бы уже за это, хотя бы, что принадлежит каким-то нескольким, обязательно бы испортили все и сломали. Из-за вдолбленного, что все принадлежит народу, — сказал кларнетист.

— Что же, здесь прямо такой святой народ? Ни у кого ни зависти, ни злобы нет? Поэтому я и говорю, что это культура! — настаивала жена судьи.

Судья опять пошел на поиск представителей организации. И вскоре нашел-таки их. Появился в сопровождении двух невзрачных мужчин. В пальто каких-то поношенных и усталых на вид. Они сначала поздоровались на ломаном русском со всеми, а потом стали подзывать по очереди всех. То есть главу семьи. Первым пошел судья. Представитель встал с ним у какого-то столба, и судья ему что-то нашептывал. Потом нашептывал кларнетист. Потом одинокая девушка пошла и, под впечатлением, тоже нашептывала.

Она сказала, что ее фамилия такая-то, что ее муж, такой-то, должен был оставить ее фамилию директору ХИАСа, господину Отто… Знают ли об этом? Представитель ничего не понял, и она стала все это объяснять по-английски. А все остальные стали дергаться. Потому что мужчина в черном сказал, что хочет в Израиль. Судья тут же закричал: «Ноу! Ноу!» И глядел на одинокую девушку, чтобы она тоже говорила «ноу Израиль». И она говорила и показывала на всех, что они, мол, тоже не хотят в Израиль. То есть все говорили, что не могут. Не хотеть в Израиль было как-то неудобно, поэтому все говорили, что не могут, из-за родственников в Америке, которые якобы ждут не дождутся.

Представитель сказал, чтобы они не волновались, что никто их насильно не заставляет, хоть и выехали по израильским визам, да… И вот только этот мужчина, мол, и поедет. Так что ему на другой автобус. И мужчина в черном, он подхватил свой чемодан, портфель, перевязанный веревочкой, и, оглянувшись на всех, приподнял свою шляпу. Попрощался со всеми. И все загалдели: «До свидания! Счастливо вам! Ни пуха! Удачи! Дай-то Бог!», а он уже шел со вторым представителем в автобус, чтобы ехать в пансион отдельный, для тех, кто в Израиль. На него смотрели с какой-то жалостью и сочувствием. И в то же время немного смущенно, как предавшие. Потому что не хотели в Израиль и громко об этом кричали секунду назад, прямо перед ним, верующим, в лицо ему прямо! И если что, его бы не пустили в Израиль, только чтобы самим туда не ехать.

Они вышли из аэропорта, и оказалось, что уже темно, вечер уже. А кругом столько света, освещения! Автобус оказался «Мерседесом», это судья успел эмблему разглядеть. И они загружали свои вещи, куда-то вниз и сбоку. А шофер сидел за рулем и даже не вышел помочь. Четкое распределение труда.

И вот они все расселись в автобусе и двинулись в город. В Вену. Вокруг было ужасно много автомобилей, и все были иностранные, и не просто, а «мерседесы»! Такси были «мерседесами»! И все так аккуратно выруливали из приаэропортовских дорог. Не сигналя. Представитель организации сидел рядом с шофером. А бывшие советские, они не могли сидеть. Они вскакивали с мест, они вертелись, оглядывались и смотрели далеко вперед, стараясь скорее все увидеть — первую свою заграницу в жизни. Настоящую. Не Варшаву, не Будапешт. Австрийскую Вену.

Людей, прохожих, почти не было на улицах, но кругом все сияло, непонятно для кого. Все горело и светилось. Витрины были освещены, хотя было ясно, что магазины закрыты уже. Судья угадывал, что это, с крестами, и вычислил, что аптека, только совсем не похоже на аптеку — какие-то косметические принадлежности были выставлены на витрине. Красивейшие! Несколько раз, когда останавливались у светофора, оказывалось, что на углу кафе, и все жадно старались заглянуть в окна, чтобы увидеть, что там внутри — сидят люди какие-то за столиком, край стола виден, толстая свеча-то какая, бокалы, это, пожалуй, пиво, а? Чей-то профиль, вот подносит бокал к губам, пивко, а? Рекламы кругом… Что-то крутится, как обезьянка заводная в детстве… Ой, какие манекены! А вы видели платья?! О! Ой-ей-ей, ну и ну! Никто даже ни разу не посигналил! Почему людей нет? Спят у них тут все, что ли?..

Одинокая девушка посмотрела на часы — двадцать минут девятого. Вена, Австрия — буржуазная страна, чопорный город, строгие нравы… Никому в голову это не приходило. И никто не думал и знать не знал — сколько все это освещение стоит, кто за это платит? Зачем это знать? То есть не так. Все теперь думали, что вот и я, я тоже буду принадлежать этому миру теперь, где все светится, вертится, где рекламы, значит, и мне, пусть немного, это все принадлежит. Все были наивны, как в детстве, не задумываясь, откуда берется молоко. Ну, ясно, от коровы! А чья корова, чего стоит владение коровой, уход за ней, содержание ее, зимний сарай, корм, дойка, процеживание молока, хранение, не дай Бог скиснет, перевозка, доставка, транспортировка в магазин, разлив и потом только — «Мне три литра молока!» Оно есть и все! И так же этот мир, вот он, мы в него приехали и, конечно, он немного уже наш, раз мы в нем. И еще больше будет наш, потому что мы здесь будем! И он будет таким всегда! Сияющим, вертящимся, не гаснущим, с белозубой улыбкой девочки, рекламирующей зубную пасту. Никогда не перестанут ехать эти прекрасные «мерседесы» с волшебным сиянием фар, вечно их движение. Как и мы — вечны! Потому что в этом мире — жить да жить!