Марта Кристенсен - Башня на краю света

Все четверо засмеялись, качая головами. Да, лентяи и неслухи. Слишком легко им все дается. Но когда-нибудь им придется пошевелить извилинами, если не сейчас, то позже, в гимназии. Четверо родителей снова засмеялись, и кое-кто из сидящих поблизости тоже заулыбался.

— Это все-таки лучше, чем когда ребенок не тянет, — сказал один папаша. Другой согласно кивнул, это уж точно, главное, чтобы они худо-бедно тянули, да не слишком часто откалывали номера. Хотя, с другой стороны, дети есть дети и мальчишки — это мальчишки: пошуметь и поозорничать время от времени им необходимо, иначе из них вырастут ханжи и зануды.

И опять все четверо засмеялись, громко и заразительно, так что сидящие поблизости не могли удержаться от улыбок. Потом одну пару вызвали, и раскатистый, от души смех послышался уже за дверью.

— На этот раз вроде пронесло, — сказал оставшийся папаша.

— А ты сомневался, — откликнулась его жена и приветливо обернулась к сидящим рядом и улыбавшимся вместе с ними родителям. У них что, тоже мальчик? Оказалось, что нет, у них девочка, но волноваться им тоже не приходится, она хорошо успевает, и то ли детям теперь вообще не задают на дом, то ли их дочери тоже все очень легко дается, только и они ни разу не видели, чтобы она сидела за уроками. Ну а раз с учебой нет никаких проблем, эти консультации — чистое развлечение.

И матери и отцы, объединенные во вновь образовавшемся содружестве, улыбались друг другу, соглашаясь, что именно так обстоит дело, дружно радовались тому, что они, к счастью, избавлены от подобного рода забот, и вдруг обнаруживали, что у них, оказывается, есть общие знакомые.

Она провела рукой по крышке стола, за которым сидела. Поверхность была гладкая и блестящая, может быть, именно здесь во время занятий сидел Джимми. Сама она в свое время сидела за допотопной партой вблизи окна. Вообще-то место было совсем не плохое: можно было смотреть на крышу сарайчика для велосипедов. Зимой на крыше лежал снег, и маленькие трехпалые птичьи следочки расчерчивали его зигзагами, а в непогоду дождевые капли, точно крошечные мячики, подпрыгивали высоко в воздух.

Вначале с ней сидела хорошенькая девочка со светлыми тугими косичками. Она носила голубой вельветовый комбинезончик и клетчатую рубашку. У нее был аккуратный носик, и от нее слабо пахло дорогим мылом. Было так удивительно сидеть рядом с этой девочкой. Будто всегда было воскресное утро с теплыми хрустящими булочками или будто осторожно держишь в руке бледно-голубое птичье яичко.

Когда девочка доставала и раскрывала учебник, она доставала и раскрывала свой, а когда девочка брала карандаш и, склонив свою стройную спинку, принималась писать, она делала то же самое. Когда девочка раскрывала свой маленький, сердечком, ротик и пела, она тоже пела, громко и старательно, и все боялась, как бы нечаянно не задеть девочку ногой под партой или локтем.

Но в один прекрасный день девочка подняла руку, вытянув тоненький гибкий пальчик.

— Можно я не буду больше сидеть с Эвелин? — попросила она. И, будто ожидая, что от нее потребуют объяснений, добавила: — Она глупая и от нее плохо пахнет.

— Замолчи! — возмутилась учительница.

Однако на следующем уроке девочка получила разрешение пересесть и старательно собрала свои вещички, хотя насчет запаха она сказала неправду: мать всегда следила, чтобы они ходили чистые.

Потом она сидела за этой партой одна, и это было не так уж плохо — сидеть и смотреть на крышу под окном. Как по ней стучит дождь или пляшут солнечные зайчики. Пока резкий, раздраженный голос не призывал ее к порядку:

«Если Эвелин тоже нашла свой учебник, мы можем начать».

Или:

«Эвелин Ларсен здесь? В таком случае не мешало бы ей принять участие в занятиях».

И она делала очередную попытку. Написать буквы, которые не хотели ровно стоять на линеечке, или решить задачки, которых не понимала, а вокруг слышалось сосредоточенное жужжание, другие дети сдавали на проверку тетради с решенными задачками и возвращались на место гордые, довольные, разрумянившиеся, и порой казалось, что, проворно складывая после звонка в ранец книги и пеналы, они прятали туда же и уносили с собой и свою радость.

Понятно, она не сидела вечно за одной и той же партой возле окна, над одним и тем же задачником, были и другие классы и другие предметы, конечно же были, ведь однажды она вернулась домой с каким-то нелепым серым вязаньем, которое мать тут же распустила, но в воспоминаниях ей виделась все та же парта, слышалось все то же приглушенное жужжанье вокруг, и вдруг резкий, раздраженный голос: «Присутствует ли сегодня Эвелин Ларсен и если она здесь, не будет ли так добра открыть свой учебник?» После чего все разговоры и возня в классе смолкали и воцарялась выжидательная тишина.

И так до бесконечности, с незначительными вариациями, и никуда было не спрятаться от этого голоса:

— Эвелин Ларсен!

— Да! — вскинулась она, испуганная наступившей тишиной и сдержанными улыбочками тех, что сидели за столиком в середине класса, подхватила сумку и поспешно засеменила к двери, где ее ждал классный руководитель Джимми.

— Трудности начального периода, — сказал он ей и мигнул. Нервно провел рукой по глазам и снова мигнул. И с каким-то даже ожесточением, словно оправдываясь, принялся объяснять, что это за трудности и как он представляет свою задачу, и она на миг даже пожалела его, ну чего он смущается, она же понимает, как трудно такому молодому учителю справляться с целым классом, да еще с Джимми.

При последующих встречах трудности стали уже называться неизбежными, а позже и непреодолимыми, и фрёкен Лунд взяла дело в свои руки. Нисколько не удивляясь, ибо с самого начала была уверена, что так оно и будет, но с некоторым раздражением — ведь теперь пристроить Джимми в соответствующее заведение стало сложнее: он был уже слишком большой, и интернаты вовсе не жаждали его заполучить. Исключительно благодаря упорству и красноречию фрёкен Лунд, он все-таки вновь оказался в интернате. Джимми было тогда одиннадцать лет, как раз тогда он и начал убегать.

Оглушительный телефонный звонок где-то в коридоре ворвался в ее мысли. Она вся сжалась и подалась вперед, всем своим существом вслушиваясь в этот звон, ведь пора бы им уже прийти за ней, и почему это никто не снимает трубку, а телефон звонит, звонит… Они не успеют, эти бегущие шаги, которые застучали наконец по коридору. Нет, все-таки успели.

Но, видимо, звонок не имел к ней отношения, и, просидев несколько минут в напряженном ожидании, она вновь расслабилась. Птица на дереве под больничным окном опять завела бесконечную, из четырех звуков, песенку, а в ней зашевелилось какое-то досадное, отвлекающее от главного, беспокойство: надо было позвонить мужу, он же ничего не знает, можно бы позвонить и отсюда, как это ни трудно ей. Но у нее было такое чувство, что сейчас она должна быть одна, и с некоторым даже облегчением она вспомнила, что муж все реже бывает дома и что он боится этого телефона, который он так не хотел иметь и который приносил только дурные вести. Он может вообще не подойти, даже если он дома, сколько ни звони. Она не встала и не пошла искать, где у них тут телефон. Она не смела оторваться от стула, ведь за ней в любую минуту могли прийти, она даже не вынула сигарету, хотя был момент, когда ей вроде бы захотелось курить, просто сидела и ждала. Со сложенными на: коленях руками и полуоткрытым ртом. Будь здесь мать или сестры, они бы непременно сделали ей замечание: «Закрой рот!»