Марта Кристенсен - Башня на краю света

Мама занята и слушает вполуха твой умопомрачительный рассказ.

— Да, какой только чепухи не увидишь во сне. Но это скоро забывается, сны — это ведь просто фокус-покус, и больше ничего…

Обычная история: расскажешь, что тебе приснилось, а взрослые в ответ — вот такие слова. После этого чувствуешь себя как дурак. Нет, в другой раз лучше уж промолчать.

Тетя Нанна пылает больше обычного, потому что она теперь невеста. Жениха ее зовут Харри, он моряк и плавает на шлюпе «Куин Мэри».

Не успеет «Куин Мэри» бросить якорь на рейде, как дядя Харри спешит на берег и со всех ног мчится к нам, чтобы поцеловать Тетю Нанну. Он не может ждать ни минуты.

А Тетя Нанна прячется в подвале или в уголке сада, стоит там и пылает, потому что ей не нравится, когда Дядя Харри при всех ее целует, и вдобавок она его немножко боится — он в высоких резиновых сапогах, в долгополой шинели и в шапке с ушами, лицо заросло щетиной, а глаза «как у голодного волка». Он даже не здоровается, он не может говорить, только шумно пыхтит:

— Нанна! Нанна!

А некоторое время спустя Дядя Харри появляется снова, на сей раз гладко выбритый и прифранченный, все у него чин чином: шляпа, шейный платок, цепочка от часов, сигарный мундштук, в петлице — роза, на запястье — синие татуировки, теперь он может и говорить, и смеяться, как другие люди.

Но Тете Нанне все равно не нравится, что он все время обнимает ее за талию или за шею, и она дует ему в лицо с таким видом, будто он ей надоел.

Она считает, что он уже не в том возрасте, чтобы так дурашливо себя вести, — ему, слава богу, двадцать три года. И они ведь пока не женаты, а только обручились.

Вечером они сидят впотьмах на диване в гостиной, видно лишь, как Дядя Харри попыхивает сигарой, и слышно, как они тихонько перешептываются. Но иногда Дядя Харри заводит песню и поет задушевным рокочущим голосом что-нибудь очень трогательное, а Тетя Нанна принимается вздыхать и всхлипывать, особенно когда он поет:

Но вот однажды «Куин Мэри» возвращается из плавания без Дяди Харри.

А где же Дядя Харри? Нет, он не умер. Он в Англии. Он теперь плавает не на «Куин Мэри», а на английском судне…

Потом Тетя Нанна получила из Англии письмо и после этого несколько дней не показывалась, сидела одна у себя в комнате. Не лежала на постели, а просто сидела на стуле. И даже не плакала. Она «окаменела».

Когда Тетя Нанна вышла наконец из своего заточенья, вид у нее был бледный и несчастный, она больше не пылала и ни слова не говорила.

Так прошла вся та зима.

И вдруг в один прекрасный день — кто это мчится стремглав через сад в долгополой шинели, весь заросший щетиной? Дядя Харри! На глазах у него слезы, говорить он не может, только шумно пыхтит:

— Нанна! Нанна!

Но Тетя Нанна убегает наверх, к себе в комнату, и запирает дверь на ключ…

Дядя Харри долго стоял перед запертой дверью, стучал и плакал, пока не пришла мама. Она заговорила с ним серьезно и строго:

— Тебе здесь нечего делать, Харри, ты просто негодяй !

Тогда Дядя Харри кинулся Маме на шею, так что она едва устояла на ногах, а потом упал перед ней на колени и плакал, уткнувшись лицом ей в подол. Но все было напрасно, тут как раз подоспел Отец, который стал метать громы и молнии и выставил горемычного негодяя за дверь.

Понурив голову и громко рыдая, Дядя Харри поплелся прочь через сад, а наверху, у себя в комнате, сидела Тетя Нанна и тоже рыдала.

В углу Башмачного сада, там, где летом пылают пунцовые маки, зимою остается лишь черная земля. Но новые маки ждут своего часа, и, проходя мимо, ты всякий раз поглядываешь на маковую грядку — не произошло ли каких изменений…

И однажды ты замечаешь маленький глазок. Твердый белый глазок в черной земле.

После этого один за другим вылезают из земли бледные узловатые пальцы; напористо пробивая себе дорогу, они тянутся вверх и превращаются в крепкие зеленые ростки.

Вот и пришла весна.

Потом настает день, когда мохнатые бутоны поднимают над зеленой чащобой свои ощетиненные головки. Напружившись, они крепко сжимают в своих тисках что-то, чего они не хотят выпускать на волю.

Но проходит совсем немного времени, и курчавые красные вихры начинают выбиваться из трещинок в самовластных бутонах. Теперь кажется, будто они изранены и кровоточат.

И вдруг в один прекрасный день, глядишь — маки распустили огненные венчики и стоят-покачиваются под лучами солнца, ярко пламенея, костром пылая средь матовой зелени.

Вот и пришло лето.

В то лето случилось нечто совершенно замечательное: в городе появился Шарманщик.

Только-то? Да, для нас, детей, никогда прежде не видевших шарманщика и не слышавших шарманки, это было воистину замечательное событие.

Откуда он взялся, никто толком не знал; по слухам, какое-то норвежское судно, державшее курс на Исландию, ссадило его на берег, потому что ему нечем было платить. Но как бы там ни было, а однажды солнечным летним днем этот самый Шарманщик очутился посреди Докторского Двора, где он стоял и крутил свою шарманку, а на ней сидела мартышка, наряженная барышней, в платьице и чепчике и с голубыми очками на носу. Она умела танцевать и посылать воздушные поцелуи.

Шарманщик не был ни норвежцем, ни исландцем, не был и датчанином; высказывали предположение, что он родом из Испании или из Турции или, может, он цыган. Наружность у него была довольно жалкая: восковое лицо с черной бородой, один глаз закрыт черной повязкой, а на спине горб, — и многие подходили и опускали монетки в его старую шляпу, лежавшую на земле рядом с шарманкой. Музыка же его никому настоящего удовольствия не доставляла, даже ребятишкам, слишком уж несчастный был у него вид. И никто не хотел пустить его в свой дом жить, чего доброго занесет какую-нибудь грязь или заразу, да и на руку может оказаться нечист.

Вот тут-то и вступилась Мама: она устроила Шарманщика на жительство, выделив ему у нас в подвале каморку, куда поставили кровать и приносили вдосталь еды и питья для него самого и для мартышки. Вдобавок вместо латаной-перелатаной куртки ему выдали поношенный, но совсем еще целый отцовский сюртук, и Шарманщик был преисполнен благодарности и отвешивал поклоны с учтивостью человека, знававшего лучшие времена. Но потом он внезапно захворал и слег в постель. И тогда послали за доктором Фредерисиа, однако доктор не обнаружил у чужестранца никакой особой болезни.

— Бродяга обессилел от нищенской жизни, ну да на ваших хлебах он живо на ноги поднимется!

Шарманщик и вправду скоро выздоровел, щеки его согрел румянец, а в зрячем глазу появился блеск, и теперь благодарность его просто не знала границ. Что он там лопочет на своем нездешнем наречии, никто разобрать не мог, но по его глазам и по вкрадчивым жестам было понятно, что он расточает восторженные похвалы. В конце концов он стал приходить из своей каморки наверх и кормиться за кухонным столом вместе с барышней-мартышкой. Чем дальше, тем больше он делался похож на нормального человека — обнаружилось, что, несмотря на горб, это довольно приятная на вид и благовоспитанная личность с симпатичными морщинками, веером расходящимися от глаз, и с красиво серебрящейся проседью в черной как смоль бороде. К тому же выяснилось, что Шарманщик умеет не только крутить свою шарманку, но и кое-что другое. Он искусно склеивал фарфор: Три Грации, которые упали с полки и разбились, благодаря его стараниям опять стали как новенькие. Старую посудину, которая с незапамятных времен валялась в курятнике, перевернутая кверху дном и затопленная навозной жижей, он раскопал, отчистил и надраил так, что она словно по волшебству превратилась в сверкающий медный таз. Еще он умел вырезать узоры по дереву, а также мастерить всякие фигурки и забавных кукол из стволиков водорослей, которые мы, дети, ему приносили.