Ивайло Петров - Облава на волков

Итак, Стоян Кралев не ждал ничего хорошего от предстоящего разговора, но и не допускал, что он будет таким резким и приведет к полному разрыву. Как он и предполагал, Иван держался так, будто в его отношениях с Моной нет ничего предосудительного и будто эти отношения не компрометируют Мону в глазах села и не разрушают ее семьи. Любовь — это свобода духа, святая святых человека, свободен тот, кто любит, а раб тот, кто не способен испытывать любовь, говорил он, словно произнося монолог на сцене. Монолог его продолжался еще несколько минут в том же духе, отвлеченный и туманный, и Стоян Кралев начал терять терпение. Как ни уговаривал он себя, что должен сохранять спокойствие, нервы его все больше натягивались, и он снова зашагал по комнате, не в силах справиться с нервным тиком в правом углу рта. Он, естественно, тут же сообразил, что Иван пытается заговорить ему зубы разными учеными словесами, чтобы выиграть время или перевести разговор в другую плоскость. И он не ошибался, потому что Иван действительно декламировал по памяти монолог о любви из какой-то классической пьесы. В свою очередь и тот знал Стояна Кралева как самого себя и, как только понял, что по замыслу Стояна ему предстоит не только исповедь, но и проповедь, захотел лишить Стояна этого удовольствия и в то же время внушить ему, что у него, Ивана, нет ни малейшего намерения слушать его догматические суждения о морали и прочем. Иван не испытывал к нему неприязни, но давно уже не выносил его повадок недоучки, которые, в сочетании с высокомерием сельского властелина и партийного деятеля крупного масштаба, вызывали насмешку и сожаление.

— Оставим громкие слова в покое! — сказал Стоян Кралев. — Мы знаем, что ты артист и всякое такое. Скажи мне лучше на простом и ясном человеческом языке, без всяких твоих выкрутас, какие у тебя намерения по отношению к этой женщине? Оставишь ты ее в покое, перестанешь отрывать от семьи или увезешь с собой?

— Хорошо, скажу на простом и ясном языке. Об этих вещах ни на простом, ни на сложном языке говорить нельзя. Я по крайней мере не могу. А если б и мог, с какой стати я буду исповедоваться тебе?

— Не мне, а партии! — сказал Стоян Кралев.

— У тебя, значит, нет собственного мнения.

— Есть, но оно полностью совпадает с мнением партии. Я говорю с тобой как коммунист с коммунистом. И вопросы ставлю с партийной точки зрения, а не с личной.

— Ты хочешь сказать, что ты отождествляешь себя с партией. — Стоян не понял его и бросил на него гневно-вопросительный взгляд. — Ты вызвал меня, чтобы судить от имени БКП, это означает, что ты отождествляешь себя с партией. Как попы — они осуждают или одобряют не от своего имени, а от имени господа. В таком случае мне надо остерегаться. Если я отвечу тебе не так, как ты хочешь, значит, я отвечаю не так, как хочет партия. Если я тебя обижу, я обижу партию. Но я тебе уже сказал, что любовь свята и неприкосновенна. Как можешь ты требовать от меня, обязывать меня исповедоваться перед тобой в своих самых сокровенных чувствах и намерениях? Это святотатство не только по отношению к моим чувствам, но и к моей личности.

— Послушай меня, Иван, послушай, браток! Мы с тобой не в театре и не играем роли. Ты прекрасно знаешь, что партия стоит надо всем, над всеми личными чувствами и прочим. Любовь имеет партийно-классовый характер, а раз это так, партия имеет право вмешиваться в интимную жизнь коммуниста, если эта жизнь аморальна и пятнит коммунистическую нравственность. Я снова спрашиваю тебя, перестанешь ты таскаться к этой женщине или нет? Если вы будете встречаться и дальше, вам обоим нет места в партии, так и знай. Слухи о ваших любовных похождениях дошли до околийского комитета партии, и оттуда мне уже несколько раз поступали строжайшие указания разобраться в этой истории. Партия не станет терпеть, чтобы двое коммунистов развратничали на глазах у всего села. Разве могут двое коммунистов позволять себе внебрачную связь? Это преступление против нашей святой коммунистической морали. Как ты знаешь, предстоит новая кампания по вовлечению крестьян в ТКЗХ, и мы, коммунисты, должны быть на передовых рубежах как на политическом, так и на моральном фронте. Иначе люди за нами не пойдут. Как только мы заводим речь о ТКЗХ, все, особенно оппозиционеры, выставляют разные причины, по которым они не хотят вступать в хозяйство, и одна из них — ваши шашни с Моной. Иван Шибилев, говорят, в прежние времена все о коммунизме и колхозах нам толковал, а теперь мы видим, что у него за коммунизм. Блядует с чужими женами и на всех плюет. Верно? Верно. Слухи доходят, что ты и с другими бабами гуляешь в своих театрах или где там тебя носит. Коли есть у тебя там бабы, зачем тебе эта? А если ты уж так без нее не можешь, сделай ее законной женой. Ты ж говоришь, любовь у тебя святая! Святая-то святая, да только на словах, а на деле кобелиная. Так больше не пойдет. Или оставишь Мону в покое, или увози ее с собой в Шумен. Вместе с ребенком, конечно, с девочкой она не расстанется. Ты ее удочеришь.

Стоян Кралев принялся объяснять закон о разводах, повторив несколько раз, что Мона, если разведется, возьмет ребенка с собой. Тем самым он хотел выманить у Ивана признание, что ребенок и без того принадлежит ему. Если б он признался в этом хотя бы намеком, Стоян Кралев еще крепче прижал бы его к стене и окончательно обезоружил. Иван слушал его со своей очаровательной улыбкой и вдруг прервал, словно бы ненамеренно:

— Это кто ж тебя такого сотворил?

— Что? — Стоян Кралев сделал вид, что его не понял, но густая краска, выступившая у него на лице, показывала, что он понял очень даже хорошо и что он глубоко оскорблен.

— Кто, говорю, тебя такого выдумал? Ишь какой диктатор из села Равна!

— Эй ты, полегче! — воскликнул Стоян Кралев. — Думай что говоришь!

— Думаю, думаю, потому-то и не могу надивиться, как это полуграмотный крестьянин, который вчера еще только и умел, что портняжить, теперь возомнил себя господином моих мыслей и моих чувств, моей души и сердца. И самое трагическое состоит в том, что ты сам поверил, будто имеешь право безнаказанно шуровать грязными руками в людских душах. Любовь, говоришь, имеет классово-партийный характер. Кто научил тебя этой страшной глупости? Если это был я, расстреляй меня на месте и знай, что сделал доброе дело. Раз я такой циник, поделом мне. Ах, Стоянчо, Стоянчо, кто мог предположить, что из тебя получится этакий посконный повелитель? Наши святые идеалы, за которые мы готовы были головы сложить, оказались в руках бедного портняжки! Да еще какой фасон выдумал! Китель сталинский, фуражка сталинская, усы сталинские, и левая рука за борт заложена тоже по-сталински. Ну прямо Джугашвили. Нет, Кралешвили! И не только ты, товарищ Кралешвили, но и товарищи из околийского комитета не имеют никакого права вмешиваться в личную жизнь других людей!..