Ивайло Петров - Облава на волков

И все же общественная активность моего брата в эти годы была мирной просветительской деятельностью по сравнению с той напряженной работой, которая предстояла ему после начала германо-советской войны. День, когда началась эта война, совпал с большим событием в жизни нашей семьи — Кичка родила девочку. С самого утра одна пожилая женщина пошла к ней в комнату принимать младенца, а мы с братом в ожидании слонялись по двору. Время от времени повитуха появлялась на пороге и просила принести то горячей воды из ведра, стоявшего на огне, то чего-нибудь из одежды, то пучок шерсти из соседней комнаты, и тогда мы слышали стоны Кички. Стоян был потрясен и напуган, ходил взад-вперед по двору и не отрывал глаз от дверей комнаты. Так прошло несколько часов, наступил полдень, а повитуха больше не показывалась и не говорила, родила ли Кичка. Потом она открыла в комнате окно и снова скрылась. Мастер Стамо вышел из мастерской и в одной рубахе заковылял по двору, как черепаха. Его горбы выдавались больше обычного и сжимали ему шею. Жара была невыносимая, куры, раскрыв клювы и растопырив крылья, дремали в тени под абрикосом, в свинарнике хрюкал поросенок. Мастер Стамо сел у амбара, прислонился задним горбом к столбу и закрыл глаза. Вскоре мы услышали какой-то шепот, обернулись и поняли, что Стамо советует нам не жариться на солнце, а перейти в тень. В открытое окно послышался вопль Кички и больше не повторился. Наступила зловещая тишина, мы все трое замерли, подавленные величием таинства, свершавшегося в комнате, но что это было за таинство — рождение или смерть? Петух, который лежал среди кур, разинув от жары клюв, встал, отряхнулся от пыли, взмахнул крыльями и закукарекал. Его полнозвучный ясный голос грянул в тишине нелепо и громко, как выстрел, так что мы все вздрогнули и повернулись к нему. Петух вывернул голову и посмотрел на нас одним глазом. Шея у него была напружена, гребень горел огнем, ноги стальными шпорами упирались в землю. Он стоял неподвижно и все смотрел на нас холодным взглядом, а мы содрогнулись от суеверного страха, словно перед нами была нечистая сила, воплотившаяся в петуха.

— Война с Россией! — крикнул кто-то, задыхаясь.

— Девочка! — воскликнула в то же время повитуха, появляясь на пороге. — С дочкой тебя, Стоян, на тебя похожа!

Брат кинулся к дому, но, добежав до двери, остановился, обернулся к Ачо (сторожу из клуба) и спросил:

— Какая война?

— Германия и Россия схватились, — сказал Ачо. — Сам по радио слышал. Немчура эта сегодня утром как поперла и черт-те на сколько в Россию вошла.

Повитуха с порога показала нам младенца, но зайти к Кичке не разрешила. Та подала голос с кровати, сказала нам, что все хорошо, и тут же заснула. Ачо все еще стоял во дворе, словно ждал от Стояна каких-то распоряжений. Мы отослали его и пошли в сад, сели среди разросшейся люцерны, и Стоян сказал:

— Ты смотри, какое совпадение! В один день у меня родился ребенок и фашистская Германия напала на Советский Союз.

Война эта не была для меня неожиданностью, поскольку у меня была достаточно полная информация о намерениях Германии. Я уже год учился в Софии в университете и знал из неофициальных источников даже то, что в середине апреля Черчилль направил Сталину послание, в котором сообщил ему о сосредоточении немецких войск у границ Советского Союза. Мы часто разговаривали со Стояном о неизбежности такой войны, и все же он был поражен и растерян. Не хотел он верить и сообщениям радио о том, что германская армия в первые же дни продвинулась на двести и триста километров в глубь советской территории. После вечерней передачи последних известий мы снова возвращались в клуб и в темноте слушали советские радиостанции. Они подтверждали сообщения нашего радио и говорили о стратегическом отступлении советских войск. Я переводил все дословно, но Стоян не доверял моим познаниям в русском языке — ему все казалось, что я неправильно перевожу.

— Не может быть! — повторял он как заклинание.

В мое отсутствие он, как многие другие, может, и впадал в уныние, но когда мы бывали вместе, я не замечал у него ни малейших сомнений в исходе войны. В первые дни он тревожился и нервничал, мало спал, много работал и ценой большого внутреннего напряжения сохранял спокойствие в присутствии других людей. Это было мучительно — вместе со всем селом слушать об успехах германской армии, и я иногда оставался дома, не в силах выносить упреки и насмешки крестьян, которым мы так вдохновенно рассказывали о силе, величии и непобедимости Советского Союза. Стоян же не пропускал ни дня — спокойно сидел у приемника и даже снисходительно улыбался, как человек, который слушает какую-то высокопарную и пустую болтовню.

Война эта заметно расшевелила крестьян нашего далекого края и разбудила их политические страсти. Успехи «дойчей» в Европе и даже их вступление в нашу страну почему-то не произвели на них особого впечатления. Теперь же большинство мужчин в обед отлучались с полей, чтобы послушать по радио известия, а вечером клуб заполнялся народом. Тайна Советского Союза, запрятанная за «железным занавесом», который прежде удерживал людей от комментариев, теперь вышла наружу — такое громадное государство, такой многомиллионный народ не может дать отпор народу в три раза меньшему — значит, ясно, что у большевиков нет порядка и дисциплины, а только толпы голодных колхозников, которые бегут или сдаются; у большевиков есть только общие котлы с кашей и общие жены, да на двоих по одной паре штанов, так что когда один их носит, другой в подштанниках сидит дома.

Пропагандистские материалы в газетах и по радио были образными и доступными для простого народа; все знали, к примеру, припев, сочиненный неким стихоплетом, который пел политические новости в сопровождении гитары:

Осенью, перед моим отъездом в Софию, Стоян решил собрать коммунистов, чтобы объяснить им политическую ситуацию, но в мастерскую пришли только двое. Остальные открыто и простодушно заявили, что не хотят больше числиться коммунистами. «Да бросьте вы эту партию, от России мокрое место осталось, а вы нам про коммунизм толкуете!» Я оставил Стояна одного. Все, чего он добился в своей общественно-политической деятельности, рухнуло за несколько месяцев. Взрослые мужики и молодые парни, которые раньше открыто выказывали ему свое уважение, доверие и признательность, теперь избегали разговоров с ним или даже насмехались над его «непобедимой Россией». Стоян огорчался, но не отчаивался. «Не пройдет и года, — говорил он мне, когда мы прощались, — и все те, кто сейчас разбежались, сами придут к нам. С простым народом всегда так — верит только тогда, когда его носом в правду ткнут…»