Далия Софер - Сентябри Шираза

— Что такое? — выдыхает дым Мохсен.

— Мне… мне нужна зажигалка.

— Что ж не попросишь, брат? — Мохсен подходит к Исааку. — Вот и я от тебя того же хочу. Я прошу тебя кое о чем и хочу получить это, не затрачивая лишних усилий.

Исаак кивает, снова берет сигарету. Что это, игра? Предчувствия у него самые дурные, но он отгоняет их. Теперь Мохсен придвигается к Исааку, останавливается он только, когда оранжевый кончик его сигареты упирается в щеку Исаака. Исаак вскрикивает, роняет незажженную сигарету на пол.

Мохсен отстраняется, выдыхает дым, Исаака окутывает густое облако — дым жжет кожу — ощущение такое, будто ее продырявили насквозь.

— Видишь, брат, на что ты меня вынуждаешь? — говорит Мохсен. — А ну, признавайся, би педар-о мадар — ты, ублюдок, шпион! Говори! — Он хватает Исаака за руку, выворачивает и прижигает ладонь сигаретой с такой силой, будто давит насекомое. — Ты, ничтожество! Слышишь? — Он снова подносит ко рту сигарету, закуривает, рвет на Исааке рубашку и тушит сигарету о его грудь. Исааку трудно дышать, его корчит от боли.

Удар в живот сбрасывает его на пол. На правый глаз приземляется смачный плевок, но у Исаака нет сил утереться. Плевок медленно сползает по лицу, стекая через переносицу, левый глаз на бетонный пол.

— В нашей тюрьме, брат Амин, — говорит Мохсен, — всегда добиваются своего. Так что ты зря упорствуешь.

Когда Исаака заводят в камеру, Мехди шлифует деревянную чурку, а Рамин спит. Мехди незаметно бросает взгляд на ноги Исаака.

— Легко отделался, — говорит он.

— Правда твоя.

Исаак подходит к матрасу, снимает носок. Он сидит и слушает, как Мехди работает наждачкой, начищая древесину. У него кружится голова. На руке, щеке и груди вздулись волдыри. Осторожно, стараясь не задеть ожоги, он ложится на спину.

— Надо бы достать меду, — советует Мехди. — У Гулямпура наверняка есть. Ему разрешают — у него низкий сахар в крови. Пока его нет, ты мог бы…

— Мед?

— Ну да, он заживляет ожоги. И инфекцию убивает.

Исаак трогает волдырь на щеке. К вздувшемуся на коже пузырю больно прикоснуться. На лице навсегда останется отметина, это огорчает Исаака. Но тут до него доходит, что это «навсегда» может продлиться совсем недолго.

— Вас они тоже так? — спрашивает он Мехди.

— Нет. Со мной они не церемонились. Сразу поволокли бить по пяткам.

Мехди прекращает работу и оглядывает свое творение — овальную штуковину, заостренную с одного конца, с выдолбленной серединой.

— Что это вы делаете? — спрашивает Исаак.

— Да вот, хочу выдолбить голландское сабо. Еще до ареста обещал младшей дочке, что сделаю ей сабо, а потом мы раскрасим его вместе. Да что-то не очень получается.

— В самом деле. Оно больше похоже на лодку.

— Вот-вот! — Мехди смотрит на башмак и качает головой. — Ерунда какая-то.

Исаак улыбается — кожа на лице натягивается, волдырь напоминает о себе.

— Эх, да что там! — Мехди швыряет сабо на пол и ложится. — На сегодня хватит творчества. Я, пожалуй, вздремну.

Исаак поворачивается на левый бок, подкладывает руку под голову. Он смотрит на брошенную на пол деревянную штуковину — так называемое сабо, — и его неровные, с зазубринами края кажутся ему воплощением стремлений его создателя, его надежды, пусть и слабой, еще встретиться с дочерью. Исаака, хотя сам Мехди собой недоволен, восхищает его упорство.

Исааку чудится Мохсен: он держит его руку, поворачивает ее ладонью вверх, будто хочет что-то в нее положить. Перед ожогом они с Мохсеном вполне могли сойти за приятелей — они же держались за руки. Исаак гадает, что сделала бы Фарназ, узнай она о случившемся. Когда они виделись в последний раз, она на него сердилась. Дело было утром, в день ареста. В постели Фарназ прижалась к нему сзади, обняла. Он отвел ее руку. Когда же он повернулся к ней, было уже поздно. Незаметно он мало-помалу отдалялся от Фарназ. Началось с цветов. Раньше Исаак дарил ей лилии или розы, когда же попадались белые орхидеи, то и их — это были ее любимые цветы. А потом и сам не заметил, как перестал приносить ей цветы.

— Что, из-за войны и цветы уже не продают? — пошутила Фарназ, когда Исаак однажды вечером застал ее как обычно перед телевизором.

— Цветы? — удивился он. — Страну разрушают, а ты думаешь о каких-то цветах.

Фарназ выключила телевизор, сверкнула на Исаака глазами. Наступила тишина, ему стало не по себе.

— И это ты говоришь мне? — сказала она. — Я смотрела, как все, одно за другим, рушится. Почему, думаешь, я уговаривала тебя уехать, когда была такая возможность, когда все уезжали? Ну а раз уж мы остаемся, надо жить, как жили всегда. — Она взяла бокал, задумалась, сделала глоток. — Так где же цветы, дорогой муженек?

Исаак не нашелся что ответить, у него не было сил продолжать спор. Тогда он решил: если Фарназ сумеет убедить его, что им необходимо уехать, он пойдет собирать вещи.

— Отлично, — он прикинулся, что говорит всерьез. — Еще не поздно. Можем уехать. За границу не очень-то пускают, но бежать через Турцию или Пакистан — вполне можно. Очень многие так делают. Я начну искать контрабандистов.

Такого Фарназ не ожидала, она отвела глаза, уставилась в пол. Какое-то время сидела молча, скрестив ноги, с правой ее ноги свисала тапочка. Потом подняла голову, обвела взглядом комнату: диван, бар в углу, ковры, миниатюры… И покачала головой:

— Нет.

— Вот видишь? Тебе так же, как и мне, не хочется уезжать. Разве ты можешь расстаться со всем: картинами, фарфором, коврами?

Глаза Фарназ полыхнули.

— А кто виноват в том, что мы не отправили все вещи морем, когда была такая возможность? Может, я и не хочу лишиться моих любимых вещей, но ты не хочешь лишиться своего положения. Вот что страшит тебя больше всего.

— Моего положения? Может быть, и так. Но позвольте напомнить вам, госпожа Амин, не поверь вы, что я способен достичь высокого положения, вы никогда не вышли бы за меня.

Фарназ встала, заперлась в ванной, от разлившегося по комнате запаха ее духов у Исаака разболелась голова. Он сел на диван и допил бокал Фарназ. С тех пор как начались беспорядки, он не знал покоя: с одной стороны, распродавал имущество и переводил деньги на счета в швейцарском банке, с другой — продолжал расширять дело. А все потому, что никак не мог принять решение. Слушая звук воды, бегущей в ванной, Исаак вдруг понял, что жену расстроило не так ухудшение обстановки в стране, как ухудшение их отношений. Он дал себе слово, что не будет больше пренебрегать мелкими знаками внимания, которые прежде оказывал ей: будет греть ее половину кровати, пока она смазывает лицо кремом, расчесывает волосы, приносить пирожные, дарить цветы… Однако вечер за вечером он так выматывался на работе, что у него не было сил свернуть к цветочному магазину, и он уговаривал себя: «Завтра. Цветы подождут до завтра».