Далия Софер - Сентябри Шираза

— А как дела у твоего отца?

— Даже не знаю. Думаю, он в тюрьме.

Сказав это вслух, Парвиз ощущает облегчение, смешанное с неловкостью. Он выставил свое горе напоказ, а у людей это вызывает сложные чувства: сострадание, да, конечно, но вместе с тем и любопытство, и жалость. А Парвиз не хочет, чтобы его жалели.

Залман опускает руку, Парвиза окутывает пар. Сырой, теплый — от него несет запахом затхлых комнат, где зимой пыхтят допотопные радиаторы, пар действует на Парвиза успокаивающе.

— Мой отец тоже сидел в тюрьме, еще до того, как я родился.

— Правда? А где?

— В Ленинграде. В 1927-м. В так называемой Шпалерке [15] Шпалерка — известная тюрьма на Шпалерной улице. . Там же сидел и тесть нашего ребе.

В словах Залмана звучит не гнев или печаль, скорее гордость. Голубые глаза горят, голова вскидывается — видно, близость с ребе поднимает в собственных глазах не только отца, но и его самого.

— А в чем обвинили вашего отца?

— В чем обвинили? Парвиз, дорогой мой, только в том, что он — еврей! В том, что не отказался от своей веры, как того требовала ленинская власть.

— У моего отца совсем не то. Он не соблюдает традиции. Не то что ваш отец.

— Да-да, совсем не то, — кивает Залман. — Хотя, в конце концов, то же самое.

— А вашего отца выпустили?

— Далеко не сразу. Его выслали во Владивосток, там он и встретил мою маму, Ривку, дочь другого ссыльного, Лейзера Розенфельда. Там я и появился на свет.

На подоконнике стоит черно-белая фотография в рамке — бородатый мужчина пристально смотрит в объектив, взгляд его темных глаз серьезен — в них можно прочесть торжество, а можно и глубокую печаль.

— Это ваш отец, мистер Мендельсон?

— Да. Фотографию сделали зимой 1934-го, мне тогда еще и месяца не исполнилось. Отец никогда не улыбался на людях — в тюрьме ему выбили зубы. Но он был хороший человек, образованный, бен тойре [16] Знаток Торы ( ашкеназский диалект иврита ). .

Залман вздыхает, с трудом встает и скрывается и подсобке.

История семьи мистера Мендельсона успокаивает Парвиза — собственные страдания начинают казаться ему всего лишь пятнышком на линялой карте истории. Не он первый, не он последний.

Интересно, думает Парвиз, каково это — иметь отца, который стесняется улыбаться на людях? А что, если отец Залмана со временем и вовсе разучился улыбаться? Перед объективом фотоаппарата люди принимают позы, а потом так и позируют всю жизнь. Парвиз думает о своем дедушке, Баба-Хакиме. На групповых снимках дедушка всегда чуть в стороне и смотрит вверх: в потолок, на дерево, куда угодно, только не в объектив. А вот отец, напротив, смотрит прямо в фотоаппарат, с вызовом: мол, пусть только посмеют его не заметить.

В мастерскую заходит старшая дочь Залмана, Рохл, в одной руке у нее полиэтиленовый пакет, в другой — розы. Ей шестнадцать, она невысокая, худенькая, у нее строгое, с тонкими чертами лицо, большие карие глаза, на Парвиза она не смотрит.

— Татэлэ ! [17] Папочка ( идиш ). Я принесла тебе перекусить.

— Как раз вовремя. — Залман выходит из подсобки, берет пакет. — А то у меня в животе такое тумл ! [18] Здесь: урчание ( идиш ).

Он достает принесенные дочерью банан, йогурт и кусок хлеба.

Парвиз не раз пытался познакомиться с Рохл, но она избегает его — переходит на другую сторону улицы, если они сталкиваются лицом к лицу, просто отворачивается.

— Парвиз, — говорит Залман, — ты ведь знаком с моей Рохл?

— Вообще-то нет. — Парвиз протягивает руку, но его рука повисает в воздухе.

— Нет-нет, никаких рук! — смеется Залман. — Мужчинам и женщинам нельзя касаться друг друга. Тебе, мальчик мой, еще многое предстоит узнать.

— Простите, — бормочет Парвиз.

Рохл смущенно кивает.

— Ну, мне пора — надо помочь мамэ с ужином. Зай ге зунд!

И исчезает, унося с собой розы.

— Зай ге зунд, ангел мой! — Залман макает ломоть хлеба в йогурт и говорит: — Рохл у меня славная девочка! Забегает прямо с работы — приносит перекусить. Ни дня не пропустила…

— С работы? Разве она не ходит в школу?

— Ходит, конечно, ходит. Ну а после занятий работает в цветочном магазине неподалеку. И только потом, благослови ее Господь, приходит домой и помогает Ривке с ужином и делами по дому. Я хотел, чтобы Рохл работала дома, а не на стороне, но она настояла на своем. Она ужасно упрямая, и я сдался. Впрочем, насчет упрямства я кое-что понимаю. В ее годы я был тот еще упрямец. Мы договорились, что Рохл будет работать, но только в нашем квартале. Такую уступку она мне сделала.

Залман оставляет недоеденный йогурт на стойке, моет руки в раковине и снова берется за шляпы.

— Парвиз, а ты, случаем, не голоден? Бери банан.

— Нет, спасибо!

Спелый, без единого пятнышка банан пришелся бы как нельзя кстати — вон как урчит в желудке, но разве можно брать еду у человека, который содержит шестерых детей и беременную жену, если ты вдобавок ему еще и задолжал? Трудолюбие Рохл устыжает Парвиза, и он задумывается: а вдруг его инертность на самом деле всего-навсего лень? Долги его растут, а он должен Залману, Ривке — та время от времени подкармливает его, то принесет, что осталось от семейных трапез, то угостит куском пирога, Янки, местному зеленщику, который дал ему кредит еще на месяц, но и это не побуждает его искать работу.

— Я не могу кормить тебя бесконечно, — сказал Янки. — Если бы ты соблюдал традиции, тебе, наверное, было бы легче жить.

Слова зеленщика разозлили Парвиза, но с тем, кто вот уже которую неделю кормит тебя, не поспоришь.

В последнее время он каждое утро, просыпаясь, верит, что после лекций сядет и четко распределит свой день: выделит время для лекций, самостоятельных занятий, для подработок. Но каждый раз, когда лекции заканчивались, на него наваливалась усталость, и он говорил себе, что, если соснуть часок-другой, выпить чаю, глядишь, сил и прибавится. А прикорнув, еще больше хотел спать и вместо чая пил пиво, утешаясь только тем, что завтра уж точно наведет в жизни порядок. Попусту истраченные часы накапливались, росли, росли и долги, и он ничего не мог с этим поделать.

— У меня есть предложение, — говорит Залман. — Работай у меня, так и заплатишь за квартиру. Да еще на карманные расходы останется.

— Работать у вас? Здесь, в мастерской? — Одна мысль об этом кажется ему смехотворной. — Благодарю, мистер Мендельсон, за такое предложение, но я вряд ли гожусь в помощники.

— Не в таком ты положении, чтобы отказываться. — Залман прерывает работу и смотрит на Парвиза: — Знаю, тебе сейчас нелегко, но не можешь же ты вечно жить у меня как гость. Понял?

Он кивает. Конечно, понял. Но почему никто не хочет войти в его положение? Он же не предполагал, что его жизнь здесь сложится так. Каких-то два года назад он думал, где изучать архитектуру: в Париже или Цюрихе, родители были готовы купить ему квартиру и там, и там, какой бы из городов он ни выбрал. Теперь же Парвиз стал обузой для других и от того испытывает разом и злость, и стыд.