Далия Софер - Сентябри Шираза

Так, значит, мальчуган — чудо, свидетельство веры. И тем, что он приводит сына в тюрьму, позволяет ему бегать по тюрьме без присмотра, Мохсен словно говорит себе и всем-всем: «Что Богу нравится, с тем и морозу не справиться».

— Мохсен не злодей, — говорит Хосейн. — Может, после всего, что с тобой было, тебе трудно в это поверить. И все-таки Мохсен не злодей.

Исаак смотрит в окно. Все утро там по снегу сновали взад-вперед ботинки с хорошо заметным красным пятном над левой подошвой. Кажется, ботинки прошли мимо окна пять раз, впрочем, может, он и ошибается.

— Что ж, брат, — говорит Хосейн, — мне пора. А ты верь, что все образуется. Верь.

Каждый, кто попадает в беду, думает Исаак, в глубине души верит, что все образуется. Каждый считает, что он особенный, а раз так, самое ужасное его минует. Интересно, во что он должен верить? Что он заслуживает лучшей участи, чем другие? Что Рамина, такого молодого, могли застрелить, а его, Исаака Амина, выпустят на свободу? Смех, да и только: он сидит в тюрьме потому, что его религия стала для него не спасением, а причиной бедствий. Почему он должен нести это бремя, ведь до сих пор он не соблюдал предписаний веры и считал, что религиозные праздники нужны лишь для того, чтобы собрать вместе всех членов семьи?

— Почему меня назвали Исааком? — спросил он однажды у матери.

— Исаак был сыном Авраама, — ответила она. — И не просто сыном, а воздаянием Аврааму за веру его.

Он посмотрел на мать — повязав голову платком, чтобы волосы не лезли в глаза, она стояла у плиты, помешивала тушеное мясо — и спросил:

— Почему тогда у тебя, папы, Джавада, Шахлы — у всех обычные имена? Почему только у меня еврейское имя?

Мать присела рядом с ним на корточки:

— Потому что ты необычный, — сказала она.

Знаешь ли ты, мама, что из-за этого необычного имени я так страдаю? Что камера, где я сижу, хуже свинарника, что того и гляди у меня начнется гангрена, я вот-вот ослепну, я исчах и отощал? Залогом чего я являюсь?

Он видит, как мимо окна снова проходят ботинки с красным пятном, и облегченно вздыхает. Шесть — четное число. И он — помимо воли — говорит:

— Боже милостивый, помоги мне!

За завтраком Ширин — она толком не проснулась — одной рукой подпирает голову, другой ковыряет омлет. По радио дважды объявляют, который час — семь утра. «Передает Тегеран, Исламская Республика Иран…» Сегодня они что-то запаздывают. Фарназ сознает это, однако собирает яичную скорлупу кусок за куском, выбрасывает в мусорное ведро, ставит сковороду в раковину, все так же неторопливо раскладывает посуду по местам. И Ширин не подгоняет. Этим утром обе не следят за часами, не думают о неизбежных делах: поездке в школу, грустном прощании, бесконечно тянущемся дне, одиноких сумерках, поцелуе на ночь — и все это время ни на минуту не забывают, что их ждет такой же день, день без Исаака.

Они опаздывают в школу на пятнадцать минут; по дороге в антикварную лавку Фарназ думает, что за опоздание Ширин непременно накажут — отчитают перед всем классом или зададут побольше на дом, эти мелкие унижения накапливаются, а ведь она совсем еще ребенок. Почему же она медлила, почему не поторопила дочь? Она не понимает. Чувствует лишь усталость. Унижений накопилось столько, что уже неважно — одним больше, одним меньше.

Антиквар Шахрийяр Бехешти, седоусый, в шерстяной кофте, приветлив.

— Люблю Джавада, — говорит он. — Он — настоящий друг. Раз я тяжело заболел, так он каждый день навещал меня в больнице, носил суп, рис, кебабы… Никогда этого не забуду. Но вот какая штука — я бы доверил Джаваду жизнь, но не одолжил бы и доллара!

— Понимаю, о чем вы, — смеется Фарназ.

— Может случиться, Амин-ханом, что вы так и не увидите свои десять тысяч.

— Знаю, знаю. И уж поверьте, это будет не в первый раз… Какая красота! Можно я у вас похожу?

— Конечно!

Она оглядывает лавку: пузатый ситар, прислоненный к круглому металлическому лику средневекового щита, килимы по стенам, на них отпечатлелись следы прежних владельцев, уже умерших и похороненных. Она рассматривает французский фарфор, индийские шелковые подушки. В одном углу стоят серебряные столики с чеканными изображениями Кира и Дария, в другом, под стеклом — драгоценности Ахеменидов: золотая подвеска в форме льва, браслет с грифонами — реликвии давних времен, за которые люди, точно гордые, но обнищавшие наследники усопшего правителя, цепляются из последних сил.

— Вот это богатства! — говорит она. — И все они на ночь остаются здесь? Как вы можете спать?

— А я и не сплю. Прихожу рано утром, ухожу поздно вечером, ночью молюсь, чтобы железные двери не подвели. Вот и получается, что я раб своих ценностей. К тому же я вечно опасаюсь, как бы в один прекрасный день власти не конфисковали все подчистую. И воспрепятствовать этому я не смогу.

— Потрясающий кувшин! Сколько ему лет? — Она показывает на кувшин в форме тыквы-горлянки, по горлышку которого змеятся стихи из Корана.

— Его датируют где-то между 1200 и 1215 годами — незадолго до монгольского нашествия.

Она рассматривает сапфировые полосы по белой керамике, трещины веков, паучьей сетью оплетающие ручку кувшина.

— У моего мужа есть монгольский меч с ручкой, инкрустированной золотыми листьями, один из любимых в его коллекции.

— Что слышно о вашем муже? Джавад сказал, что его посадили.

— Я до сих пор ничего не знаю.

— Иншалла — на все воля Аллаха, ваш муж выйдет из тюрьмы целым и невредимым.

— Иншалла. Кстати, я к вам по делу. Джавад сказал, что вы отложите для меня миниатюру — на случай, если придется подтвердить покупку. Раз к нам уже приходили с обыском. Не исключено, они следят за каждым моим шагом.

— Ох, Джавад, Джавад… Раздает мой антиквариат как халву! Подождите, сейчас принесу.

Он уходит в глубь лавки, где в водянистом свете раннего утра плавают пылинки. Она наблюдает за их танцем, за беспорядочным движением вверх, представляет, как пылинки оседают куда попало.

Антиквар показывается из-за занавески с листом бумаги, кладет его на прилавок. Это миниатюра, изображающая сцену во дворце: один сын шаха убивает другого на глазах многочисленных визирей и придворных. Тона на миниатюре переливчатые, красные, синие, зеленые с золотыми вкраплениями.

— Это страница из книги?

— Да. Из «Шахнаме» — «Книги царей» Фирдоуси [45] Хаким Фирдоуси (940 — около 1020 или 1030) — персидский поэт. . С десятого века, с тех пор как Фирдоуси написал поэму, она разошлась во множестве вариантов. Этот создан в шестнадцатом веке для шаха Тахмаспа [46] Тахмасп I — шах Ирана, правил в 1524–1576 гг. . Изначально в ней было почти триста миниатюр лучших художников того времени: Султана Мухаммада, Мирзы Али, Абдольсамада…