Лотти Могач - Поцелуй меня первым

Дома я посмотрела видеоролик: оказалось, это музыкальный клип, в котором певица и участники массовки, одетые в разноцветные трико, замысловато двигались под музыку. «Раз, два, три, четыре, я люблю тебя больше всех в мире», – пелось в песне. Ее исполнительница, Лесли Файст, действительно чем-то напоминала Тессу, такая же стройная, темноглазая, с прямой челкой, но гораздо менее привлекательная.

«Я красивее», – написала я в ответ.

«Само собой», – согласился Коннор.

На часах уже 5:20, аккумулятор выдохся. Палатка все еще застегнута, но и так понятно, что светает: брезентовый верх слегка побелел, и доносится безумный птичий щебет. Только что снаружи промелькнула какая-то тень, меня даже передернуло с перепугу. Наверное, это собака. Или Мило побежал в туалет. Надеюсь. Спокойной ночи.

Вечером я рассказала Энни о маме. Совершенно непреднамеренно, и теперь меня беспокоят не возможные последствия – вряд ли Энни станет сплетничать, – а сам факт, что я проговорилась. Должно быть, это все наркотики. Разумеется, я их не принимала, однако курили все вокруг, и в воздухе висел плотный приторный дым, которым волей-неволей приходилось дышать, что и повлекло за собой утрату бдительности.

Как все произошло. Около 15:30 меня разбудила Энни со словами, что пора готовиться к «празднику полнолуния». Оказывается, раз в месяц, в полнолуние, обитатели коммуны собирались на ужин, который готовили сообща. Я сказала, что понятия не имею об этой традиции и участвовать не собираюсь, но Энни настояла. Я нехотя встала с матраца и поплелась за ней к центральной поляне.

Возле большого вигвама на поляне соорудили переносные столы, где стояли тазы с овощами и примитивного вида кухонная утварь. Вокруг столов теснились местные, что-то нарезали, шинковали, терли, переносили и вообще вели себя активнее, чем всю неделю. Почти всех я знала в лицо: Джоанна, немка с серебряными серьгами в бровях; Мария, с волосами, свалявшимися в толстые нечесаные дредлоки, окрашенные и унизанные кольцами; прыщавый француз. Всем этим заправляла Дейдра – одна из немногих в коммуне, кто не отличался худобой. Она была похожа на холодильник, такая же высокая и квадратная. Дейдра заявила, что будем готовить овощное рагу. Мне вручили ведерко и велели нарезать морковь рядом с Энни, Мило и тщедушного вида испанцем по прозвищу Бандит.

Оказалось, нарезать овощи – приятное занятие. Я старалась нарезать кружочки одинаковой толщины, не больше сантиметра, которые потом складывала башенками, как фишки в казино, по десять в каждой. Эта монотонная работа ввела меня в состояние приятной задумчивости, и я стала вспоминать бабушку Маргарет. Три раза в году мы приходили к ней на обед: двадцать шестого декабря, на Пасху и в ее день рождения. Каждый раз она подавала к столу консервированную морковь. Только у бабушки Маргарет я ела овощи. Мама говорила, что мне повезло, ведь большинство родителей заставляют детей есть овощи каждый день.

Не знаю, почему мы звали ее по имени, «бабушка Маргарет» – другой бабушки у меня все равно не было. Она жила в Кенте, в доме престарелых, и не выключала отопление даже весной, на Пасху. Она отказывалась убавить мощность обогревателей, хотя мама плохо переносила жару. «У каждого свои болячки», – охала она, как будто ей, со своим ревматизмом, было хуже, чем маме. Бабушка Маргарет переехала в дом престарелых после смерти мужа в 1994 году, но там ей не нравилось. Она вечно жаловалась на бестолковый персонал и на дряхлых соседей. Все только и думали, как бы ее обмануть и облапошить, даже собственная дочь. Мама приносила печенье в больших жестяных коробках и бутылку сливочного ликера. Бабушка Маргарет подозрительно вертела подарки в руках, обнюхивала бутылку и, напялив очки, изучала список ингредиентов на коробке, как будто там мог содержаться яд. Еда была хуже некуда: сухая и жесткая куриная грудь с неизменной склизкой консервированной морковью.

Я никогда не знала, о чем говорить с бабушкой, да и она не проявляла ко мне интереса, даже когда, по маминой просьбе, я записала ей DVD-диск с самыми удачными моментами из бабушкиного любимого телешоу «Барахольщики». Всегдашнее сонное безразличие спало с нее только однажды, в 2007 году, когда мама упомянула про колледж: бабушка Маргарет тотчас же спросила, когда я уезжаю на учебу, и стала выяснять размеры моей спальни: влезет ли туда ее здоровенный топорной работы шкаф. В поезде, по дороге домой, мама рассказала, что после того как умер дедушка, бабушка Маргарет надеялась переехать жить к нам, хотя, побывав в нашем доме на Левертон-стрит в первый и последний раз, сама убедилась, что там всего две спальни. Бабушка Маргарет считала, что мама должна была выйти замуж во второй раз: тогда у нас был бы дом побольше, где нашлось бы место и для нее. Бабушка также «не одобряла», что мама растила меня без отца.

В наш следующий приезд бабушка Маргарет узнала, что ни в какой колледж я не уеду, и расстроилась. Мы пили чай, и я потянулась за третьим печеньем, а она выхватила коробку у меня из-под носа и заявила, что я и без того толстая. «Ты ей во всем потакаешь, – напустилась она на маму. – Что за странная девочка. И толстая вдобавок. Тебе никогда не удастся сбагрить ее с рук». Обычно мама была с ней мила, но тогда разозлилась и выпалила, что никогда не стремилась «сбагрить меня с рук», и если «потакать» ребенку означает проявлять любовь и принимать его таким, каким он есть, то она будет потакать мне и дальше, пусть бабушка даже не сомневается.

Позже поездки в Кент стали маме не под силу, а о том, чтобы бабушка Маргарет приезжала к нам, не могло быть и речи. Она даже на похороны не пришла. Прислала записку – прочесть над гробом. «Сьюзен была хорошей дочерью, со множеством разносторонних интересов. Несмотря на многообещающую юность, взрослая жизнь Сьюзен сложилась иначе, но моя дочь стойко переносила тяготы, выпавшие на ее долю, довольствуясь тем, что ей оставалось в сложившихся обстоятельствах». Стоит ли говорить, что я не стала это читать.

Я настолько ушла в себя, что работала ножом все медленней, пока совсем не остановилась, не дорезав морковь до конца. Голос Дейдры прервал мои мысли.

– Пошевеливайся! – сказала она и легонько потрепала меня по плечу.

Оглядевшись, я увидела, что остальные закончили свою работу. Над костром повесили большие котлы, из которых валил пар. Я очнулась и быстро дорезала морковь. Пока рагу готовилось, все расселись на земле у костра, покуривая крохотные сигареты, которые то и дело гасли. Энни пошла переодеть младенца, а я присела рядом с седым стариком в мятой панаме, которого спрашивала о Тессе во второй день своего приезда. Напротив меня сидела какая-то пара, но в мерцающем свете костра я не смогла рассмотреть их лица как следует.