Мариша Пессл - Некоторые вопросы теории катастроф

– Чтоб тебе было удобно, – сказал Мерзкий Тип.

Прошел день, настала ночь, а папа так и не позвонил.

И никто не позвонил. Только Арнольд Лоу Шмидт из журнала «Проблемы внешней политики» сообщил автоответчику – он, мол, очень софалеет, что папа отклонил его предлофение напифать для его фурнала заметку о Кубе, однако профит иметь в виду, что они в любое время охотно напечатают будущие папины фтатьи.

Уже в темноте я раз двадцать обошла вокруг дома. Долго смотрела в пруд, где не водились золотые рыбки. Вернувшись опять в дом, села перед телевизором – смотреть Черри Джеффрис и доедать фруктовый салат, который подпольщики разрешили папе приготовить, прежде чем увезли в неизвестном направлении.

– Моей дочери необходимо питаться! – грозно заявил папа.

– Ладно, – сказал Мерзкий Тип. – Только поживее!

– Давай помогу нарезать дыню кубиками, – предложил другой похититель.

Я то и дело снимала телефонную трубку и спрашивала себя: надо ли звонить в полицию? Как будто трубка мне ответит: «Да, обязательно», или «Ни в коем случае», или «Подумай и спроси еще раз».

Можно, конечно, позвонить в управление шерифа округа Слудер и попросить А. Буна, чтобы позвал к телефону сержанта Харпер.

– Вы меня помните? Мы с вами разговаривали о Ханне Шнайдер. А теперь у меня папа пропал. Да, вот такая я растеряша, постоянно у меня люди пропадают.

Через час она явится ко мне со своими тыквенно-рыжими волосами и сахарно-белым лицом. Сощурит глаза на папино пустое кресло:

– Что он говорил, прежде чем исчезнуть? У вас в роду были душевнобольные? У тебя есть еще какие-нибудь родственники? Дядя, бабушка?

Через пару часов на меня будет заведена отдельная папочка под номером 5510-ВАНМ. В городской газете появится статья: «Местная школьница – ангел смерти. После самоубийства учительницы – пропажа отца».

Я положила трубку на рычаг.

Заново обыскала весь дом, на этот раз – не позволяя себе скулить и раскисать и ничего не пропуская. Осмотрела пластиковую занавеску в ванной, и шкафчик под умывальником, где хранились ватные палочки, и даже рулон туалетной бумаги – папа мог, улучив удобный момент, нацарапать внутри зубочисткой: «Меня похитили, не волнуйся». Пролистала все книги, которые мы накануне вернули на полку – папа мог спрятать между страницами записку: «Я выкручусь, обещаю». Каждую книгу я раскрыла и потрясла, но ничего не обнаружила, только из «Сути дела» выпала еще парочка листков.

Поиски продолжались, пока на папином будильнике не высветились цифры 02:00.

Очень много усилий требуется, чтобы не видеть очевидного. Огромный запас решимости, боевого духа и силы воли. Я потратила их все до капли и осталась ни с чем, распластавшись, как морская звезда, на черно-белых плитках пола в ванной.

Ясное дело, в конце концов мне пришлось признать, что папино похищение – из того же ряда, что и Зубная фея, и Святой Грааль, и прочие мечтания, придуманные людьми, чтобы сбежать от скучной реальности. Никакие, даже самые великодушные подпольщики не позволили бы папе взять с собой все его имущество, включая чековые книжки, кредитки и даже любимую вышивку в рамке, подарок июньской букашки Доротеи Драйзер, с цитатой «Верен будь себе», – раньше она висела в кухне у телефона, а теперь исчезла. И уж конечно, они бы не дали ему полчаса выбирать книги, которые он хочет забрать: двухтомник издательства Мориса Жиродиа «Олимпия-пресс» 1955 г. – «Лолита» и «Ада, или Радости страсти» [493]; «Потерянный рай», который папа специально меня просил не швырять; толстенный том «Деловиан. Ретроспектива» (Финн, 1998) с репродукцией любимой папиной картины под весьма уместным названием «Секрет» (см. стр. 391, № 61, 1992, холст, масло). Кроме них, исчезли еще «Гримаса», «Путь Наполеона», «По ту сторону добра и зла» [494]и ксерокопия «В исправительной колонии» [495](Кафка, 1919).

В голове у меня стучало, щеки горели, кожа на лице как будто натянулась. Я кое-как выползла из ванной на толстый ковер в папиной комнате. Этот ковер с упругим плотным ворсом был единственной вещью в доме, которую папа ненавидел: «Ходишь, как по зефиринам». Я попробовала заплакать, но слезы очень быстро то ли заскучали, то ли отчаялись – махнули на все рукой и ушли со сцены.

Тогда я стала смотреть в потолок, такой спокойный и светлый. Он помалкивал и не лез ко мне с советами. В конце концов я заснула – просто отключилась.

После этого я три дня провела, сидя на диване, глядя на Черри Джеффрис и мысленно представляя себе папины последние мгновения в нашем доме – бесценном нашем номере 24 по Армор-стрит, любовно выбранном для моего последнего школьного года, последней главой перед тем, как я «завоюю мир».

В моем воображении папа действовал четко и рассчитанно, по-птичьи быстро поглядывая на часы, бесшумно двигаясь в предрассветных сумерках, переходя из одной комнаты в другую. Он нервничал, но заметить это могла бы я одна – я видела его раньше, перед первой лекцией в незнакомом университете (чуть заметно подрагивали папины пальцы).

Мелочь в кармане дребезжала, как его иссохшая душа. Он включил только настольные лампы – зеленую в кабинете и красную на ночном столике, наполнив комнату студенисто-красным оттенком желудков и сердец. Сборы заняли много времени. Стопка сорочек на кровати – сверху красная, дальше синяя, синяя с узором, синяя в белую полоску, белая, – словно спящие птицы, спрятавшие голову под крыло. Шесть пар серебряных и золотых запонок в бархатном мешочке от Тиффани, будто пакетик с семенами (в том числе, конечно, те, любимые, в двадцать четыре карата, с вензелем «ГБМ», – их папе подарила на сорок седьмой день рождения сорокадвухлетняя Битси Пластер, а ювелир ошибся, выгравировал не ту букву из-за вычурного почерка Битси). Дальше – стайка носков: черных, белых, коротких, длинных, шерстяных, хлопчатобумажных. Он надел коричневые мокасины (в них шагалось быстрее), золотисто-коричневый твидовый пиджак (преданный, словно старый пес) и разношенные брюки защитного цвета, настолько удобные, что в них, как он говорил, «и невозможное возможно» (в этих брюках он преодолевал «трясину итоговых формулировок» и зловонное болото «собранного материала» курсовых и дипломных работ и, не мучаясь угрызениями совести, выводил суровое «три с минусом» возле фамилии несчастного студента).

Собравшись, он погрузил коробки и дорожные сумки в машину – не знаю уж, какая машина за ним приехала. Скорее всего, простое желтое такси, мальчишка-водитель с цыпками на руках отбивает пальцами ритм по баранке в такт утреннему радио, ждет, пока из дома выйдет доктор наук Джон Рэй-младший, воображает женщину, с которой расстался, уходя из дома, тепленькую как булочка, – Альву или Дотти.