Мариша Пессл - Некоторые вопросы теории катастроф

– Я рад, что у тебя все наладилось, – сказал мистер Моутс.

– Спасибо.

– Мы беспокоились. Не знали, что с тобой случилось.

– Я понимаю. Просто навалилось всякое.

– Когда ты наконец объяснила Еве, в чем дело, всем стало легче. Тебе, конечно, трудно пришлось. Кстати, как папа себя чувствует?

– Прогноз неблагоприятный, – ответила я.

Эту заранее заготовленную фразу я с огромным удовольствием сказала миз Фермополис (та бодро заявила, что в наше время медицина творит чудеса и врачи наверняка поправят дело, словно рак – это вроде неудачной стрижки), и миз Гершон (она поскорее перевела разговор на мой итоговый реферат по теории струн), и даже мистеру Арчеру (он устремил взор на плакат с репродукцией картины Тициана, словно целиком поглощен созерцанием кружев на платье изображенной там девушки). А сейчас мне стало неловко – так расстроился мистер Моутс.

Он кивнул, не поднимая глаз, и тихо сказал:

– Мой папа тоже умер от рака горла. Тяжелая болезнь. Потеря голоса, невозможность общаться с окружающими… Всякому нелегко, а каково преподавателю – даже представить не могу. Знаешь, Модильяни серьезно болел. Дега. Тулуз-Лотрек. Многие из великих. – Моутс вздохнул. – Значит, на следующий год ты в Гарварде?

Я кивнула.

– Трудно будет, но ты постарайся сосредоточиться на учебе. Этого и твой папа хотел. И не бросай рисование, Синь, – прибавил он, утешая, кажется, скорее себя самого.

Поправил воротничок рубашки цвета фуксии.

– Я ведь не каждому это говорю. Некоторым лучше держаться подальше от чистого листа. Но видишь ли, по-настоящему продуманный набросок человека, животного, неодушевленного предмета – это не просто рисунок, это отпечаток души. Фотография – искусство для лентяев, а рисование – для думающих людей. Для мечтателей.

Я сказала:

– Спасибо.

Несколько минут спустя я уже бежала к спортивному корпусу, в длинном белом платье и белых туфлях на низком каблуке. Небо потемнело до оттенка оружейной стали. Родители в одеждах пастельных цветов потихоньку стекались к футбольному полю возле корпуса Бартлби, смеясь и сжимая в руках сумочку или ручку младшего ребенка. Некоторые мамы взбивали себе волосы, точно подушки, начиненные гусиным пухом.

Нам велели собраться в мемориальной комнате Натана Блая не позднее чем в 10:45 (словно быкам, которых готовятся выпустить на арену). Когда я вошла, в комнате толпился народ, – кажется, я была последней.

– Во время церемонии не безобразничать! – наставлял мистер Баттерс. – Не смеяться, не вертеться…

– Не хлопать, пока не закончат перечислять фамилии, – подхватила миз Стердс.

– Не выходить в туалет…

– Девочки, кому нужно, идите сейчас!

Тут я заметила в углу Джейд с компанией. Джейд в матово-белом костюме, волосы скручены в узел, посмотрелась в зеркальце, стерла с зубов следы помады и повозила губами друг о друга. Лу стояла сцепив руки и не поднимая глаз, чуть покачиваясь на каблуках. Чарльз, Мильтон и Найджел обсуждали разные сорта пива. «„Будвайзер“ – это верблюжья моча», – донесся до меня голос Мильтона, пока я пробиралась к дальней стенке. А я-то все думала, о чем они говорят теперь, без Ханны. Оказывается, я не много потеряла – вечных вопросов явно не обсуждают.

Я протолкалась мимо горестно хлюпающей носом Доннамары Чейз – она пыталась мокрой салфеткой оттереть с блузки синий штрих от шариковой ручки, мимо Тракера в зеленом галстуке с узором из лошадиных голов и Тра, подкалывающей английскими булавками алые лямки лифчика Тру к бретелькам платья, чтобы не были на виду.

– Не понимаю, с чего ты сказала маме одиннадцать сорок пять, – кипятилась Тра.

– А что такого?

– Как что? Процессия!

– Ну и?

– Мама не сможет ее сфотографировать! Из-за твоей тупости мама пропустит последний день нашего детства, как междугородный автобус!

– Она сказала, что придет пораньше…

– Я ее не видела, а она на торжественные мероприятия всегда надевает фиолетовый костюм, его издали заметно…

– Ты вроде ей запретила надевать слишком заметное…

– Начинается! – взвизгнула Носишка, забравшись на батарею у окна. – Идем, пора!

– Аттестат брать в правую руку, пожимать левой или наоборот? – спросил Бунтарь Уотерс.

– Зак, ты родителей видел? – долетел до меня голос Лонни.

– Я пи́сать хочу! – сказала Криста Джибсен.

– Вот и все, – торжественно проговорил у меня за спиной Сол Минео. – Конец!

Джаз-бенд заиграл «Выпускной марш» [510], но миз Стердс бессердечно объявила, что никого никуда не выпустят, пока все не успокоятся и не построятся по алфавиту. Мы выстроились в длинную глистообразную цепочку – не зря репетировали целую неделю. Мистер Баттерс дал отмашку, широким жестом распахнул дверь, и миз Стердс вывела нас наружу, словно вереницу вьючных мулов; подол цветастой юбки плясал вокруг ее лодыжек.

Небо напоминало огромный синяк, и ветер дул на редкость свирепо. Он беспардонно трепал синие флаги «Сент-Голуэя» по обеим сторонам сцены, а потом, наскучив этой забавой, взялся за музыкантов. Напрасно мистер Джонсон орал, чтобы играли громче, – ветер перехватывал мелодию и уносился с ней к воротам в дальнем конце поля, а до нас долетали только случайно уцелевшие обрывки.

Мы гуськом двинулись по проходу к сцене. Родители радостно забурлили, заулыбались и зааплодировали. Медлительные бабушки начали делать «фоточки», держа фотоаппараты, как драгоценные украшения. Официальный фотограф юркой ящеркой забежал вперед нашей вереницы, присел, зажмурил один глаз и, высунув кончик языка, нацелил на нас объектив. Быстро отщелкал несколько снимков и снова затерялся в толпе.

Почти все выпускники заняли места в первых рядах, а мы с Рэдли Клифтоном, поднявшись на сцену, сели справа от Хавермайера и его жены Глории (наконец-то она освободилась от валуна, который таскала, хотя до сих пор оставалась пугающе бледной и застывшей, словно плексигласовой). Сидевшая рядом с ней Эва Брюстер ободряюще мне улыбнулась и сразу отвела глаза – как будто предложила одолжить носовой платок, но не хотела, чтобы он испачкался.

Хавермайер подошел к микрофону и начал говорить о наших несравненных достижениях, о том, какие мы одаренные и какое блестящее будущее нас ожидает. Потом Рэдли Клифтон произнес речь как второй по успеваемости ученик выпуска. Только он ударился в философию («На голодный желудок много не навоюешь») [511], и тут налетел ветер, с полным пренебрежением к ученым, правдоискателям, логикам – словом, ко всем, кто ищет ответы на вечные вопросы. Ветер прицепился к Рэдли и давай дергать его за красный галстук, трепать волосы (бесцветные, старательно расчесанные), а потом еще взял и переворошил чистенькие листочки его речи. Рэдли сбился, начал повторяться и запинаться, и речь в итоге получилась противоречивая и скомканная – очень созвучно нашей жизни.