Мариша Пессл - Некоторые вопросы теории катастроф

Я мысленно сосчитала: «Раз-и, два-и, три-и», хотя, может, чуть быстрее, чем надо. Я очень волновалась.

– И сейчас.

Еще три секунды.

– И сейчас.

Еще разок.

– И сейчас тоже.

Папа не рассказывал, каково это, когда читаешь лекцию, а тебя не воспринимают. Не объяснил насчет нелепой человеческой потребности донести свою мысль до слушателей, построить мостик и помочь им перейти на другую сторону. Не говорил, что делать, если аудитория гарцует, как норовистая лошадь. Бесконечное покашливание, шмыганье носами. Взгляды пап скользят по рядам, задерживаясь около пикантной мамочки, шестое место справа. Он меня не предупредил!

По краям футбольного поля выстроились канадские ели, глядят снисходительно. Ветер треплет рукава сотни блузок. Вон тот мальчишка в третьем ряду, у дальнего края, в красной рубашке (прикусил кулак и смотрит на меня так пристально, прямо Джеймс Дин) – знает ли он, что я обманщица, сохранила только самую красивую часть правды, а остальное выбросила? На самом-то деле жизнь у золотых рыбок нелегкая, как и у всех. Они постоянно гибнут от перепада температур, а при появлении цапли дружно прячутся под камушками. А может, не так уж и важно, о чем я рассказала и о чем умолчала. (Господи, парень в красной рубашке уже все ногти себе сгрыз и так подался вперед, что чуть не пристроил подбородок на плече Сола Минео, как цветочный горшок на подоконнике. Интересно, кто это, – я его раньше не видела.) Может быть, к лекциям и теориям надо подходить так же бережно, как к произведениям искусства? Все они созданы человеком, чтобы легче было выносить ужасы и радости этого мира. Они зависят от места и времени, их надо хорошенько осмыслить, полюбить или возненавидеть, а потом сложить в коробку и убрать на верхнюю полку.

Моя речь закончилась катастрофой – в том смысле, что ничего не произошло. Я, само собой, надеялась, как все, кто раздевается на сцене, что наступит некая кульминация, просветление, небо упадет всем на головы, словно кус штукатурки в Сикстинской капелле, на котором когда-то Микеланджело изобразил указательный перст Бога, а в 1789 году этот кусок отвалился, стукнул патера Кантинолли по голове и вверг толпу монашек в истерический припадок. Очнувшись, они оправдывали свое поведение – как благочестивое, так и крайне сомнительное – словами: «Господь мне так указал» (см. «Lo Spoke Del Dio Di Giorno» , Фунакезе, 1983).

Но если Бог действительно существует, сегодня Он предпочел помалкивать, как и в другие дни. Только ветер, лица и зияющее небо. Я вернулась на свое место под аплодисменты, похожие на смех в конце затянувшейся телепередачи (такие же вынужденные). Хавермайер начал зачитывать имена выпускников. Я не прислушивалась, пока не дошло до Аристократов. Один за другим они промелькнули передо мной.

– Мильтон Блэк!

Мильтон вразвалку поднялся по ступеням, держа подбородок под обманчиво-приветливым углом, приблизительно 75 градусов. (Он был скучным романом о взрослении.)

– Найджел Крич!

Найджел улыбнулся в своей обычной манере – словно циферблат наручных часов блеснул на солнце и сразу опять потускнел. (Он был циничная комедия в пяти актах, сверкающая остроумием, вожделением и болью. Финал вышел с горчинкой, но драматург отказался что-либо менять.)

– Чарльз Лорен!

Чарльз приковылял на костылях. (Он был любовным романом.)

– Поздравляю, сынок!

Небо пожелтело, с успехом выполнив непростой фокус: оставаясь пасмурным, заставило зрителей щуриться.

– Лула Малони!

Она взбежала на сцену чуть ли не вприпрыжку. Лула подстриглась – не так жестоко, как Ханна, однако результат вышел ничем не лучше. Неровные прядки задевали щеку. (Она была рифмованным стихотворением в двенадцать строк, построенным на эффекте ритмического повтора.)

По плечам хавермайеровского пиджака и по широкополой розовой шляпке какой-то из мамаш застучали капли дождя, тяжелые и жалящие, как осы. Над толпой зрителей мгновенно расцвели зонтики – черные, красные, желтые, кое-где полосатые. Джазисты начали собирать инструменты, чтобы эквакуироваться в спортзал.

– Плохо дело, да? – вздохнул Хавермайер. – Давайте-ка заканчивать побыстрее! Выпускной под дождем! Если кто-нибудь считает, что это дурной знак, у нас есть вакансии на будущий год в старшем классе, – улыбнулся директор.

Никто не засмеялся, и тогда Хавермайер стал скороговоркой зачитывать имена, дергая головой: к микрофону, к списку, снова к микрофону. Видно, Бог его прокручивал на ускоренной перемотке. Трудно было разобрать фамилии – ветер добрался до микрофона и над футбольным полем летели зловещие «ву-у-у-ш-ш-ш». Жена Хавермайера, Глория, встала рядом с мужем, держа над ним раскрытый зонт.

– Джейд Черчилль Уайтстоун!

Джейд встала, подняв над головой руку с зонтом, как статуя Свободы, приняла у Хавермайера аттестат, словно честь ему оказывала, и вернулась на свой складной стул. (Она была книга с увлекательным сюжетом, написанная до крайности небрежно. Часто не заморачивалась с ремарками, кто что сказал, – читатели, мол, сами догадаются. Но некоторые фразы были до того красивы, что дух захватывало.)

Скоро настал черед Рэдли, а затем и мой. Зонтик я забыла в кабинете мистера Моутса, а Рэдли держал свой зонт над собой и кусочком авансцены с другой стороны, так что я промокла насквозь. Дождь неожиданно успокаивал – тепленький, как каша у трех медведей. Эва Брюстер, буркнув «вот черт», сунул мне в руки свой маленький розовый зонтик с кошечками. Челка у нее тут же прилипла ко лбу. Мне стало совестно. Я поскорее пожала холодную руку Хавермайера и, проходя на свое место, вернула зонтик Эве.

Хавермайер наскоро произнес прощальное слово – что-то там насчет удачи. Зрители похлопали и двинулись прочь. Началась обычная суматоха сборов с пикника под дождем. Эй, мы ничего не забыли? Куда девалась Кимми? Что у меня с волосами, дьявол, спутались, как водоросли… Папы раздраженно отдирали малышей от стульев, мамы в намокших светлых льняных костюмах не подозревали, что показывают всему миру свое нижнее белье.

Я подождала еще минутку, исполняя номер под названием «Чрезвычайная занятость». Одинокий человек не так бросается в глаза, если окружающим кажется, что он чем-то занят. Я долго искала воображаемый камешек в туфле, потом терла руку, будто она зачесалась, потом шею (блохи, что ли, завелись). Потом притворилась, будто что-то потеряла… Хотя тут как раз и притворяться было не надо. Скоро я осталась на сцене одна среди пустых стульев. Спустившись по ступенькам, я побрела через футбольное поле.

В прошедшие недели, представляя себе этот день, я рисовала в своем воображении картину папиного торжественного выхода (только раз, только для вас). Он появится вдали, черным силуэтом на вершине холма. Или залезет на ветку раскидистого дуба, нарядившись в камуфляжный костюм, и будет незаметно наблюдать. Или спрячется в лимузине и как раз в ту секунду, когда я пойму, что это он, умчится вдаль, бросив мне в лицо мое же отражение в зеркальном стекле, исчезнет за поворотом дороги, за каменной церковью и деревянным знаком «Добро пожаловать в „Сент-Голуэй“!», как кит уходит на глубину.