Мариша Пессл - Некоторые вопросы теории катастроф

Стены спальни были ровного бежевого цвета – ни единой картины или фотографии. Если вспомнить прочие комнаты, с мельтешащими зверями, клоками кошачьей шерсти, восточными ковриками на стенах, колченогой мебелью и собранием журналов «Нэшнл джиографик» с 1982 года, такая спартанская обстановка производила странное впечатление. Наверняка это о чем-то говорит, подумала я («Спальня – прямая подсказка о характере человека», – писал сэр Монтгомери Финкл в своей книге 1953 г. «Кровавые подробности»). Немногочисленная мебель скромненько жалась по углам, как будто наказанная, – комодик, деревянный стул с округлой спинкой, туалетный столик. Огромная, аккуратно застеленная кровать была покрыта неуютным колючим одеялом цвета бурого риса. На тумбочке у кровати стояла настольная лампа, а на нижней полке одиноко лежал потрепанный томик: «И Цзин. Книга перемен» [226]. («Ничто так не раздражает, как американцы, надеющиеся обрести дао», – говорил папа.) Встав с кровати, я заметила в воздухе едва заметный, но отчетливый аромат, вроде засидевшегося гостя, который никак не хочет уходить, – пряный мужской одеколон, из тех, что какой-нибудь жеребец из Майами щедро плещет на свой мощный загривок.

Найджел, сунув маску Зорро в карман, тоже осматривался с почти благоговейным выражением, словно мы забрались в монастырь и он боится потревожить монахинь, занятых молитвой. На цыпочках подкравшись к гардеробной, он ме-едленно приотворил дверцу.

Гардеробная была битком набита одеждой. Найджел дернул за шнурок выключателя, и тут же с верхней полки, нагруженной обувными коробками и пакетами из разных магазинов, упала черная туфелька-лодочка. Я хотела тоже подойти посмотреть, но тут заметила такое, чего прежде ни разу в этом доме не видела: три фотографии в рамках. Они выстроились в ряд на комоде, ровненько, будто по линеечке, как подозреваемые на опознании в полицейском участке. Я рассчитывала обнаружить ископаемые останки вымершего вида (бывшего бойфренда) или юрского периода (подросткового увлечения готикой), а оказалось – ничего подобного.

Одна фотография была черно-белая, две другие – старомодных цветов эпохи 70-х, как в сериале «Семейка Брэди» или в «Военно-полевом госпитале» [227], и на всех была изображена одна и та же девочка: судя по всему, Ханна в возрасте от девяти примерно месяцев и лет до шести. Правда, малышка в памперсах и с чубчиком вроде плевочка глазури на лысой макушке-кексике ничем не походила на Ханну. Дитя было важное и красное, как пожилой любитель приложиться к бутылке; издали могло показаться, что оно перебрало скотча да так и задрыхло в своей колыбельке. Даже глаза непохожи: у Ханны – миндалевидные, а у этого ребенка совершенно круглые, хотя по цвету такие же, черно-карие. Я уж решила, что у Ханны, может, имеется любимая сестра… Но если приглядеться, все-таки можно было различить сходство, особенно на том снимке, где девочке года четыре и она сидит верхом на злом лохматом пони: идеальной формы рот, верхняя губа прилегает к нижней, словно два кусочка головоломки, и как она смотрит вниз, на зажатые в кулачках поводья, – с азартным и в то же время затаенным выражением.

Найджел все еще возился в чулане – кажется, примерял туфли. Я проскользнула в ванную и зажгла свет. В плане декора ванная вполне соответствовала спальне: все аскетично, как в тюремной камере. Белый кафель, аккуратные белые полотенца, зеркало и раковина без единого пятнышка. Мне вспомнились слова из одной книжки – карманное издание оставила у нас дома июньская букашка Эми Стейнман: «Застрявшие в темноте», П. Ч. Мейли, кандидат наук (1979). В книге с необыкновенным лиризмом рассказывалось о «верных признаках депрессии у одиноких женщин». Так вот, один из этих признаков: «…отсутствие каких-либо украшений в личном пространстве как особая разновидность самомучительства» (стр. 87). «Женщина в состоянии тяжелой депрессии окружает себя самой убогой обстановкой или придерживается в своем личном пространстве строгого минимализма – ничто не должно напоминать о ее собственной индивидуальности. Однако в других комнатах она может держать множество безделушек, чтобы в глазах знакомых казаться счастливой и нормальной» (стр. 88).

Мне стало немного грустно. А по-настоящему я остолбенела, когда, опустившись на колени, заглянула в шкафчик под раковиной. И это было совсем не то радостное изумление, которое испытала Мэри Лики в 1959 году, наткнувшись на окаменелые останки зинджантропа, или Зинджа.

В шкафчике, в розовой пластмассовой корзинке, лежала груда пузырьков с лекарствами – рядом с ними таблетки, что принимала в лучшие свои дни Джуди Гарленд, показались бы горсточкой драже «Смартис». Я насчитала девятнадцать оранжевых бутылочек (повторяя про себя: амфетамины, баритураты, секонал, фенобарбитал, декседрин; вот было бы раздолье Элвису и Мэрилин). К сожалению, установить, что за таблетки в них содержатся, не представлялось возможным – ни единой этикетки, и даже не видно, чтобы их сорвали. На каждой крышечке с выдавленной надписью «НАЖАТЬ И ПОВЕРНУТЬ» был приклеен кусочек цветной бумажной ленты – синий, красный, желтый, зеленый.

Я взяла один пузырек покрупнее и вытряхнула на ладонь крошечные голубые таблеточки с крошечными цифрами: «50». Было большое искушение утащить их домой и там попытаться выяснить, что это, с помощью интернета или папиной толстенной «Медицинской энциклопедии» («Бейкер и Эш», 2000), но… Вдруг Ханна смертельно больна и только таблетки еще держат ее на этом свете? Я утащу жизненно важный препарат, и завтра Ханна впадет в кому, как Санни фон Бюлов? А я тогда получаюсь скользкий тип Клаус, и придется нанимать Алана Дершовица [228], чтобы он без конца меня обсуждал с толпой противных студентов, которые обжираются спагетти и креветками с имбирем, поэтически рассуждая о степени вины, когда моя жизнь пляшет у них в руках, как марионетка на тонкой ниточке?

Я положила пузырек на место.

– Синь! Иди сюда!

Найджел прочно обосновался в чулане. Он, видно, был из тех увлеченных, но беспорядочных исследователей, которые оставляют после себя полный хаос на раскопе: снял с верхней полки штук десять обувных коробок и бросил их валяться на полу. В общей куче лежали выцветшие свитера, скомканная папиросная бумага, пластиковые пакеты, пояс со стразами, шкатулка для драгоценностей и одна заскорузлая от долгого ношения туфелька винного цвета. На шее у Найджела болтались бусы из искусственного розового жемчуга.

– Я – загадочная Ханна Шнайдер! – провыл он с интонацией роковой красотки и лихо забросил свисающий конец ожерелья через плечо, словно прародительница современной хореографии Айседора Дункан (см. «Он красный, и я тоже» [229], Хилсон, 1965).