Дон Делилло - Ноль К

Росс, руки в карманах, ходил из угла в угол – казалось, он не размышляет, а упражнения делает по новейшей фитнес-программе.

– Да, все отложилось до завтра, – сообщил он буднично.

– Надеюсь, врачи не хитрят с Артис.

– Или я не хитрю с тобой.

– Завтра.

– Тебя рано разбудят. Приходи сюда первым делом, с первым светом.

Он ходил, не останавливаясь, я смотрел на него, не отрываясь.

– В самом деле уже пришло время? Знаю, она готова, ей не терпится изведать будущее. Но она мыслит, говорит.

– У нее тремор, спазмы, головные боли, мозг поражен, нервная система разрушена.

– А чувство юмора в целости и сохранности.

– Ей пора перейти на другой уровень. Она так считает, и я тоже.

Я все смотрел на него. Новая фитнес-программа: хочешь стать выносливым, ходи босиком и держи руки в карманах. Я задал простой вопрос: сколько раз он приезжал сюда, в этот центр, чтобы посмотреть, послушать, что тут происходит?

– Пять, включая нынешний визит. Дважды, не считая этого раза, – вместе с Артис. Здесь я лучше почувствовал самого себя. Известные предрассудки отпали сами собой. Я от них отмахнулся. Стал больше обращаться к себе.

– А Артис?

– Благодаря Артис я и понял, как столь масштабное, столь грандиозное начинание может стать частью твоей повседневной жизни, каждой минуты твоей жизни. Оно вошло в мой разум, в мое тело, и где бы я ни был, куда бы ни шел, ел я или засыпал, оставалось со мной. Об исключительных событиях, невероятных происшествиях часто говорят: нарочно, мол, не придумаешь. Но кто-то придумал все это, и вот мы здесь.

– Я, наверное, ограниченный. Наверное, не способен такое переживать. Последние пару дней я, по-моему, только одним занимаюсь – пробую соотнести все, что вижу и слышу здесь, со знакомыми мне вещами. Получается цепочка обратных ассоциаций. Криоконтейнер, колба, капсула, будка – пропускная будка, телефонная будка, будка кассира, будка часового, душевая кабина…

– Вспомни еще деревенский сортир.

Он вынул руки из карманов, зашагал быстрее – долго ходил, затем остановился у дальней стены и сосредоточенно, глубоко и громко, дышал. Потом снова сел на стул и заговорил, теперь уже спокойно.

– А знаешь, что и в самом деле не дает мне покоя?

– Скажи.

– Что мужчинам положено раньше умирать. Мужчина ведь должен умереть первым. Разве некое чутье не подсказывает тебе? Это заложено в нас, и мы это чувствуем. Мы умираем, а они живут. Таков порядок вещей, верно?

– Как посмотреть, – сказал я. – Другой вариант: женщины умирают, чтоб не мешать мужчинам убивать друг друга.

Кажется, мой комментарий пришелся ему по душе.

– Покладистые женщины. Уважающие интересы своих мужчин. Женщины, которые всегда уступают, жертвуют собой, любят и поддерживают. Мэдлин. Так ведь ее звали? Твою маму?

Мне стало неуютно. К чему это он?

– Ты знаешь, что однажды она ударила меня ножом? Не знаешь. Она тебе не говорила. Конечно. Зачем? Твоя мать воткнула мне в плечо кухонный нож с зубчиками. Я сидел за столом, ел бифштекс, она подошла сзади и воткнула. Обычный нож, не с кухни мишленовского ресторана – она ж не мачо какой-нибудь, но все равно боль была адская. И рубашку новую всю кровью залил. Вот так. Больше сказать нечего. В больницу я не пошел, пошел в ванную, обработал рану – в общем, сам справился. В полицию тоже не стал обращаться. Семейная ссора, только и всего, а из-за чего поссорились, я уж и не помню. Помню, что красивую новую рубашку пришлось выкинуть. Может, она рубашку невзлюбила и поэтому меня ударила. Чтоб поквитаться с этой рубашкой. В браке всякое случается. Никогда не знаешь, что тебя ждет. А что в твоей собственной семье происходит, разобраться ох как нелегко. Где ты тогда был? Не помню. Может, баинькать пошел, или в лагерь уехал, или с собакой гулял. У нас же собака была, помнишь? Целых две недели. Короче, нож я решил непременно выбросить – ведь не сможем же мы после такого использовать его как обычный столовый прибор, даже если соберемся вместе и станем его усиленно чистить, смоем кровь, микробов и воспоминания. Даже если договоримся чистить очень и очень тщательно. Ты, я и Мэдлин.

Кое-что я заметил только теперь. Росс сбрил бороду.

– Той ночью мы с ней спали в одной постели, как обычно, и едва ли перемолвились парой слов – как обычно, опять же.

Последние слова отец произнес уже мягче и как-то отрешенно. Хотелось думать, что он вышел на иной, более глубокий уровень воспоминаний, уже не столь мрачных, способных вызвать сожаление об утраченном, а может, отчасти и чувство вины.

Он опять направился к стене, стал ходить, взмахивать руками быстрее, выше, выдыхать равномерно, с силой. Что сделать, что сказать, куда деться? Он загнал себя в эти четыре стены, а мое какое дело? И я стал думать о времени, которое по пути домой оставлю без сожаления в других часовых поясах, о ровном гуле обратного пути.

Лет в четырнадцать я решил, что стану хромать. И пусть хромота моя выглядела неправдоподобно – мне было все равно. Дома я тренировался, ходил, припадая на ногу, из комнаты в комнату, старался не возвращаться к нормальной походке, вставая из кресла или с постели. Зачем нужна была эта хромота в кавычках – чтоб стать заметным для других или чтоб самого себя замечать, я не знал.

Я часто рассматривал старую мамину фотографию – Мэдлин лет пятнадцати в плиссированной юбке – и почему-то грустил. Хотя она не болела, не умерла.

Когда мама была на работе и ей звонили, я спрашивал, что передать, все записывал, а вечером обязательно ей говорил. И ждал, когда она перезвонит. Бдительно следил за ней и ждал. Однажды я напомнил ей, а потом еще раз, что звонила женщина из химчистки, и мама посмотрела на меня с тем самым выражением лица, означавшим примерно следующее: я, мол, смотрю на тебя так, потому что ни к чему попусту тратить слова, когда и взгляда моего достаточно, чтобы ты понял то, о чем нет нужды говорить. Я беспокоился – не из-за взгляда, а из-за звонка, оставшегося без ответа. Почему она не перезванивает? Чем таким важным занята? Время идет, темнеет уже, человек ждет, и я жду.

Я хотел стать книжным человеком и не смог. Хотел погрузиться в европейскую литературу. Сидел в нашей скромной квартирке якобы с садом в ничем не примечательном уголке Квинса и погружался в европейскую литературу. В слове “погрузиться” и заключался весь смысл. Я решил погрузиться, а читать было уже необязательно. Иногда я пробовал, делал попытки, но ничего не получалось. В общем, строго говоря, никуда я не погружался, но всячески стремился к этому и воображал, что сижу в кресле с книгой, даже если на самом деле сидел и смотрел кино с немецкими или французскими субтитрами.

Прошло время, я переехал, но часто навещал Мэдлин и заметил, что во время еды она пользуется бумажными салфетками, а не ткаными (ясное дело, она ведь одна за столом, за очередной холостяцкой трапезой, или она за столом со мной, то есть все равно что одна), – правда, положив салфетку, любую – бумажную или какую другую, – рядом с тарелкой, ножом и вилкой, мама к ней уже не прикасалась, не пачкала, а вместо этого вытягивала из коробки, стоявшей рядом, косметическую салфетку и вытирала рот, руки или шла к раковине, над которой висел на держателе рулон бумажных полотенец, отрывала одну полоску и вытирала рот, потом сворачивала полотенце испачканным концом внутрь и несла обратно к столу, чтобы использовать снова, – бумажная же салфетка оставалась нетронутой.