Дон Делилло - Ноль К

Он и дальше рассказывал самому себе, что хотел сделать тогда, и, повторяя одно и то же, говорил все более напряженно. Мог ли он с помощью слов переосмыслить память? Монах умолк, но продолжал вспоминать. Я представил себе, как он стоит рядом с палаткой – высокий человек с непокрытой головой, закутанный в поношенную одежду. Я, конечно, не должен был спрашивать, пополз ли он в результате и долго ли полз – час, неделю. Но сам обряд, о котором Монах рассказал, произвел на меня впечатление, сама идея, людские намерения, находившиеся так далеко за гранью моих смутных устремлений, нечто, очень важное для других, примитивный акт самоистязания, замешанный на чрезвычайно суровых традициях и искреннем благоговении.

Скоро Монах снова принялся за еду, и я вместе с ним. Подумалось, что мои эмоции по поводу куска мяса, наколотого на вилку, фальшивы от начала и до конца. Я не чувствовал себя преступником, даже если ел мясо яка. Просто жевал и проглатывал. И начинал понимать, что всякое действие, которое я совершаю, нужно каким-то образом проговорить, воспроизвести на словах в изначальном виде. Если я жую и проглатываю, то должен думать: жую и проглатываю – иначе быть не может. И кто тут виноват? Стенмарки? А может, комната – моя комната, камера интроспекции.

Монах опять взглянул на меня и сказал:

– Ткань современной жизни так тонка. Кажется, пальцем проткнешь.

Потом встал, постоял со стаканом в руке, глядя мимо меня, сделал глоток, поставил стакан и зашагал к двери. Я оглянулся: в дверях стоял человек в футбольной майке и спортивных штанах. Монах пошел за ним следом, а я отодвинул столик, встал и пошел за ними.

Поддавшись импульсу, позволяешь телу думать за тебя. Монах заметил, что я иду за ними, но промолчал. В конце второго длинного коридора мужчина – наш эскорт – обернулся, увидел меня, и они с Монахом обменялись репликами, по-видимому, на здешнем тюркском наречии. Потом сопровождающий сделал мне знак поднять руку к поясу, достал из узкого кармана штанов маленький остроконечный прибор и приложил его к диску на моем запястье. Видимо, я получил доступ в прежде закрытые для меня помещения.

Мы втроем вошли в какую-то кабину, позади закрылась раздвижная дверь, и я вроде бы ощутил движение – пожалуй, в горизонтальной плоскости; мы скользили куда-то с легким шорохом, а с какой скоростью, я не мог оценить. И даже не мог понять, сколько времени мы ехали. Картинка перед моими глазами словно размылась, и через несколько секунд, а может, минут мы въехали в вертикальную шахту и стали спускаться – наверное, в то самое многоуровневое подземелье. Я ощутил невесомость, даже нечто похожее на выход из тела, и, если мои спутники между собой разговаривали, я их не слышал.

Открылась филенчатая дверь, мы прошли по коридору и оказались в обширном сумрачном помещении с низким потолком. Оно походило на библиотеку: ряды кабинок или отсеков – как индивидуальные рабочие места в читальном зале. У входа Монах остановился, потянулся к капюшону своей черной толстовки, надвинул его на лоб. Я расценил это как ритуальный жест.

Спустившись за ним по ступеням к рядам кабинок, я увидел, что в них не студенты, а пациенты – одни сидели, другие были зафиксированы в вертикальном положении, третьи лежали навзничь, неподвижно, с открытыми глазами или с закрытыми. Часть кабинок – довольно много – стояли пустые. Мы пришли в хоспис, к Монаху на работу – он двигался по сети проходов между кабинками, я следовал за ним. Ближайшая ко мне стена – шероховатая, зернистая, неопределенного цвета, измазанная черными и серыми полосками, свет тусклый, потолок низкий – все это я увидел, общие размеры помещения, наполненного людьми, мужчинами и женщинами, оценил, но не мог его классифицировать, не мог подобрать ему названия из лексикона Стенмарков.

Я рассматривал пациентов, сидевших в креслах, лежавших в кроватях, только это были не кресла и не кровати. Скорее уж пуфы или кушетки. Я не мог понять, кто из этих людей спит, кто находится под действием лекарств, а кто – под наркозом, общим или местным. А некоторые выглядели очень даже живыми и, кажется, все осознавали.

В конце очередного прохода Монах остановился и повернулся ко мне – в тот самый момент, когда я повернулся, чтобы проверить, следует ли за нами эскорт, и никого не обнаружил.

– Ждем, – сказал Монах.

– Да, я понял.

Что я понял? Что ощущаю себя запертым или даже замурованным. И тогда я спросил Монаха, какие чувства владеют им в этом месте, какое у него настроение.

– У меня нет настроений.

Я спросил про отсеки, про кабинки.

– Я называю их яслями.

Я спросил, кого мы ждем.

– Вон они идут, – ответил Монах.

Пятеро в темных халатах (двое – с бритыми головами) двигались по проходам в нашу сторону. Служители, санитары, врачи, охранники? Остановились у кабинки поблизости, двое стали проверять приборы в изголовье кровати, один заговорил с кем-то из пациентов. Потом эти трое двинулись по проходу друг за другом – возглавили отход, а два лысых санитара покатили за ними кабинку. Я подумал о других пациентах – как они смотрят на странноватую процессию, которая следует по проходу куда-то во мрак, и напряженно ждут своей очереди.

Я повернулся к Монаху, но он уже занялся сидевшей в ближней кабинке женщиной. Наклонился к ней, взял за руки и тихо заговорил на смеси русского и английского. Видно было, что ему трудно подбирать слова, но женщина покачивала головой в ответ, и я понял: пора уходить, пусть Монах занимается своим делом.

Монах в потрепанном старом плаще, в нарамнике.

Я побродил немного, думал, меня остановят. Думал, не поговорить ли с кем-нибудь из этих живущих в режиме ожидания людей. Не было тут сиделок, которые бы делали пациентам массаж или измеряли пульс, не было терапевтической музыки. Начинало казаться, что я забрел по ошибке на полупустой склад человеческих тел – едва ли кто и глазом моргнет, и пальцем пошевелит.

Меня вдруг дрожь пробрала. Так, легкий озноб, но я растерялся, начал озираться, смотрел по сторонам, вверх, вниз – все кругом, от пола до потолка, бесцветное, в сдержанных, угрюмых серых тонах, а своды-то, гляди-ка, еще ниже, свет еще слабее, так, может, Стенмарки тут бомбоубежище задумали?

Я ходил вдоль кабинок, поглядывал на пациентов – в этом секторе их было немного. И думал, что неверно, пожалуй, называть их пациентами. А кто же они еще? Потом вспомнил, как Росс описывал царящую здесь атмосферу. Благоговение, трепет. Видел ли я это? Я видел глаза, видел руки, людей с разным цветом кожи, с разными лицами. Разных рас и народностей. Не пациентов, но подопытных, покорных и неподвижных. Я остановился перед спящей – видимо, под снотворным – женщиной с накрашенными веками. Не было тут ни умиротворения, ни покоя, ни достоинства, а только человек, находящийся во власти других людей.