Дон Делилло - Ноль К

Я глянул украдкой на лысую женщину, сидевшую напротив, рядом с Россом. Предвкушение, почти радость читались в ее лице. Неважно, что спикер еще собирается говорить. Ей не терпелось ускользнуть от этой жизни, перейти к безвременному спокойствию, оставив позади сомнительные сложности души, тела и личной жизни.

Стенмарк, кажется, закончил. Сложил руки под грудью, опустил голову. И в этой молитвенной позе сказал что-то своей напарнице. Он говорил языком резидента, использовал уникальную речевую систему Конвергенции – набор голосовых звуков и жестов, напоминавший о дельфинах, общающихся друг с другом в открытом океане. Она отреагировала пространным откликом, содержавшим в том числе покачивание головой, может, в иных обстоятельствах и комичное, но не здесь и не в Надином исполнении.

Ее акцент утонул в невнятном бульканье, которым она что-то там выражала. Надя покинула свой пост и двинулась вдоль края стола, возлагая руку на бритые головы предвестников, на всех поочередно.

– Время множественно, время синхронно. Настоящий момент совершается, совершился, совершится, – сказала она. – Разработанный нами язык позволит вам – тем, кто войдет в капсулу, – осмыслить эти положения. Вы будете новорожденными, а язык наработается со временем.

Она обогнула угол, развернулась к другому краю стола.

– Знаки, символы, жесты и правила. Название языка будет доступным только тем, кто на нем говорит.

Она положила руку на голову моего отца – отца или его репрезентации, нагой иконки, в которую он скоро превратится, существа, спящего в капсуле в ожидании кибервоскрешения.

Теперь ее акцент сгустился, может, потому что я так хотел.

– Технологии превратились в стихию. Мы не можем их контролировать. Они охватывают планету, и нам негде спрятаться. Кроме как здесь, конечно, внутри нашего замкнутого деятельного сообщества, где можно безопасно дышать, где мы далеки от какой бы то ни было воинственности, а всякая жажда человеческой крови, пусть и совсем недавно, но подробно рассмотрена, на самых разных уровнях.

Стенмарк направился к двери.

– Забудьте о том, чего от вас требует мужество, – сказал он нам. – Оно только губит, вот и все.

И ушел. Куда, и дальше что? Надя подняла голову, повернулась и смотрела теперь в угол комнаты. Подняла руки, заключила лицо в их рамку и заговорила на языке Конвергенции. Впечатляющий эффект присутствия. Но что она говорила и кому? Единичная фигура, вещь в себе, рубашка с воротником под горло, брюки пригнаны по фигуре. Я подумал о других женщинах, в других местах, на улицах и бульварах больших городов, – легкий бриз, женская юбка вздувается на ветру, ветер натягивает юбку, и ноги приобретают форму, юбка забивается между ног, обрисовывая колени и бедра. Это отцовские мысли или мои? Юбка хлещет по ногам, ветер такой резкий – женщина поворачивается боком, чтоб не встречаться лицом к лицу с этой силой, а юбка колышется и образует складку между ног.

Надя Грабал. Вот как ее звали.

Я сидел в кресле в своей комнате и ждал, когда кто-нибудь придет и заберет меня куда-нибудь.

Я думал об игре, подразумевающей определенную последовательность шагов и слов, в которую мы вольны играть там, наверху, там, далеко, – прогуливаться и беседовать под открытым небом, и наносить солнцезащитный крем, и зачинать детей, и замечать, что годы идут, глядя в зеркало в ванной, по соседству с туалетом, где испражняемся, и с душем, где очищаемся.

А теперь я здесь – в зоне обитания, регулируемой среде, где дни и ночи эквивалентны, обитатели говорят на сверхъестественном языке и меня вынуждают носить браслет, на котором закреплен диск, сообщающий мои координаты тем, кто следит и слушает.

Вот только браслета-то у меня нет, верно? В этот приезд все по-другому. Я сопровождаю смертника. Сыну вместе с отцом дозволено углубиться, выйти на запретный уровень. Я заснул в кресле, а когда проснулся, явилась мама. Мэдлин или ее дух. Удивительно, подумал я, как она могла найти меня здесь, особенно сейчас, когда мне нужно бдеть рядом с Россом, который когда-то был ее мужем, а теперь принял столь страшное решение. Хотелось погрузиться в этот момент. Моя мама. Как неуместны эти два слова внутри огромной замкнутой воронки, где люди приучены, что вместо национальности, прошлого, семьи, имени у них должна быть пустота. Мэдлин в нашей гостиной, а в руках у нее пульт с кнопкой отключения звука – самым совершенным воплощением персональных технологий. И вот она здесь, ее дыхание, излучение.

Я, бывало, ходил за ней следом по грандиозным проходам нашей огромной районной аптеки – мальчишка, только созревший и распустившийся, – и читал надписи на коробочках и пузырьках с лекарствами. А иногда открывал их украдкой и заглядывал внутрь, чтоб прочитать отпечатанный вкладыш, – выискивал образцы емкого профессионального жаргона: предупреждений, мер предосторожности, побочных эффектов, противопоказаний.

И услышал от нее:

– Хватит тут шнырять.

Ни разу не ощущал себя человеком так отчетливо, как в ту минуту, когда мама лежала в постели и умирала. Я не имею в виду беспомощность существа, о котором говорят “всего лишь человек”, подверженного слабости и уязвимого. Меня затопила печаль, боль утраты и заставила понять, что я человек и наполнен горем. Повсюду были воспоминания, незваные. Были образы, видения, голоса и последний вздох женщины, обнаруживший человечность ее сына, которая прежде не проявлялась. И здесь же была соседка с тростью, застывшая без движения в проходе, и здесь была моя мать, на расстоянии вытянутой руки, по другую сторону прикосновения, в покое.

Ногтем большого пальца Мэдлин соскабливает ценники с приобретенных ею вещей – в отместку некоему неизвестному источнику, из которого мы все это получаем. Мэдлин стоит на месте с закрытыми глазами, поднимает руки, вращает ими, еще и еще раз – так она снимает напряжение. Мэдлин смотрит дорожный канал – кажется, вечно смотрит, как автомобили беззвучно пересекают экран, выезжают из поля ее зрения и въезжают обратно в жизнь – водителей и пассажиров.

Моя мать была по-своему обыкновенной – вольная душа, моя тихая гавань.

Теперь в роли эскорта выступал некто неопределенного вида, казавшийся не столько человеческим существом, сколько биологической формой. Он провел меня по коридорам, указал на дверь пищеблока и исчез.

Еда имела лекарственный привкус, я старался объяснить его по-своему, заглушить силой мысли, и тут вошел Монах. Я не вспоминал о нем некоторое время, но и забыть не забыл. Он здесь, только когда и я здесь? Монах был в коричневой рясе до пят, босой. Это имело какой-то смысл, но почему и какой, я не мог понять. Он сел за столик напротив, однако, кроме своей тарелки, не видел ничего.