Маша Трауб - Продается дом с дедушкой

– Да-да, – кивал Сашка.

– Слушай, а где твоя… орать не начнет, что я к тебе заявился? Ты ей скажи, что я просто так… волновался… ты же мне друг… Если хочешь, я уйду, прямо сейчас. Где Надежда? В парикмахерской?

– Надя болеет, – выдавил Сашка.

– Простуда? Ничего. У меня Гарик две недели температурил – из сада принес заразу. Я боялся, что заражусь от него, но ничего, обошлось. А Петька вот подхватил… Ерунда! Ну, сопли. У всех сейчас сопли. У вас тут вообще ветрено. Я пока до тебя дошел, так продрог насквозь. А у меня сердце… Врач говорит, что надо гулять, тренировать сосуды. Давать физическую нагрузку. Я гулять стал, моцион ежедневный. Быстрым шагом. Но все равно устаю быстро. Похожу немного, потом присаживаюсь. Я тут с Аркадием Леонидовичем в туалете столкнулся, так ты представляешь – у него простатит. Говорит, что лучше сердце, чем простатит. Ему виднее, конечно. Слушай, ну я пойду.

– А с Надей не поздороваешься?

– Конечно, она дома? Ты же сказал, что она болеет. Может, не надо ее беспокоить? Она точно… э… будет мне рада?

– Конечно. Пойдем.

Сашка поставил чашку и пошел по коридору. Игорю пришлось идти следом, хотя он совершенно не хотел здороваться с Надеждой – хоть больной, хоть здоровой. И что это на Комаровского нашло? Он ведь знает, что Надежда Сашку сейчас взашей вытолкает. Или специально? Что с ним вообще такое? Странный он стал…

Они прошли в дальнюю комнату, и Комаровский осторожно приоткрыл дверь.

– Наденька, тут Игорь пришел, – совершенно чужим, изменившимся голосом сказал Сашка. – Он хотел узнать, как ты. Поздороваться. Тебе что-нибудь нужно? Может, попить? Водички принести? Или кефирчика? Игорь говорит, что тебе все передают приветы, из издательства. Он там был сегодня. Да, и Аркадий Леонидович о тебе справлялся, и Регина. Игорь специально приехал, чтобы тебе передать. Что? Подушку поправить? Да, сейчас, я провожу Игоря. Потерпи минуточку. Сейчас…

Игорь стоял в дверном проеме и с ужасом смотрел на кровать у окна. Там лежала пожилая женщина, почти лысая, со сморщенной кожей. Ему стало нехорошо настолько, что пришлось ухватиться за косяк.

– Ничего, ничего, ты просто не знал, надо было тебя предупредить, – забеспокоился Сашка. – Надя заболела. Рак. Я не знал. Никто не знал. Поздно обнаружили. Операцию сделали. Ты если хочешь – уходи, хочешь – посиди на кухне. Я к ней пойду. Ты заходи. Я все время дома. Отказался от работы, чтобы за Надей ухаживать. Сейчас ее покормлю, потом помою. Спит она плохо, все время стонет. Боли у нее сильные… Ты не пропадай, заезжай. Аркадию Леонидовичу привет передавай.

Сашка довел Игоря до двери и вернулся к жене. Игорь стоял во дворе, смотрел на вербу с разбухшими почками, на цветы, которые пробивались – вчера был дождь. Тепло, а назавтра обещали заморозки, наверняка все померзнет, погибнет. Весна в этом году странная, тяжелая, поздняя.

Игорь добрел до лавочки и закурил. Стало противно – свежий воздух и резкий табачный дым. В груди саднило. Врач курить не запретил, но советовал курить по полсигареты, не до конца. Игорь смотрел на уже знакомую кошку, которая соскочила с ворот и кинулась в кусты. Да, как ошпаренная, по-другому не скажешь. Он вспомнил, как умирала мама. Сашка дал деньги на похороны. И был рядом. Игорь тогда на него злился. Не благодарен был, а убить хотел. За то, что он – Комаровский – такой правильный, а он, Игорь, сволочь. Комаровский у него тогда даже мать отнял.

Нет, это было позже. Сначала заболел отец – грипп, пневмония. Мать вокруг него юлой крутилась. Котлетки, кашка, огурчики-помидорчики. Отец быстро пошел на поправку, но продолжал изображать из себя больного. Тяжело дышал, выходил за газетами к киоску «Союзпечати» – возвращался с кипой и читал весь день, отбрасывая прочитанное в сторону. Мать подбирала, мыла, звала обедать, опять намывала, настирывала.

Игорь никогда не был привязан к родителям. Помнил, что еще подростком стеснялся матери и сторонился отца. Они его не понимали. Тупые, приземистые людишки. Прожили жизнь, а толку-то? Всего ценностей, несмотря на большие возможности, – только что ковер да диван с телевизором. Радовались, когда покупали, мать по случаю стол накрывала. Игорь обещал себе никогда так не жить. Как только вырастет – ни дня не останется в этой гадюшной квартире, где каждый угол опротивел. Где тошнота подступает уже в прихожей – от запахов, звуков. Где раздражают каждая выемка в продавленной кровати, стертые подлокотники кресла, табуретки с ободранной окантовкой, которую некому приклеить. Гвоздь в коридоре, на который мать вешала связку ключей.

Они с Ларисой после свадьбы делали ремонт, и жена оставила люстру в прихожей.

– Зачем ты ее оставила? – спросил Игорь.

– Какая разница, что в прихожей висит?

Игорь не стал объяснять, что ненавидит не только эту люстру, но и стол на кухне, который Лариса оставила, сказав: «Хороший стол, крепкий». И чайный сервиз парадный, в серванте за стеклом, и всю эту жизнь… Жена бы не поняла – бесполезно! Хорошо, хоть выбросила кресло, в котором целыми днями просиживал отец.

Игорь помнил, как мать попросила у него денег – перетянуть это кресло, любимое все-таки. Она нашла мастера, который за копейки был готов напихать в сидушку поролона, натянуть новую ткань, подкрасить ножки. Игорь не дал, хотя тогда, именно в тот момент, деньги были. Он не хотел давать на отца, на это вонючее кресло, пропахшее отцовским задом. Если бы мать попросила на новые кастрюли, еще на что-то – Игорь бы дал. Отца он ненавидел даже больше, чем квартиру. За тупость, которую считал непроходимой, за запах одеколона, которым тот брызгался каждое утро – для чего? Для себя? Для матери? За чистую, всегда отглаженную рубашку, которую он носил один день и сбрасывал в тазик для грязного белья. И мать настирывала, наглаживала, вешала на вешалку, чтобы муж утром мог надеть чистую, сходить в киоск и сесть в кресло, обложившись газетами. И сидеть так целый день… Как только зад не чесался, пока мать крутилась, выгадывая минутку, чтобы присесть на краешек табуретки, глотнуть чаю и вытереть лицо фартуком.

Телевизор считался личной собственностью отца. Маленькому Игорю даже «В гостях у сказки» не удавалось посмотреть, только если мать очень просила и отец великодушно разрешал. Папа телевизор включал по часам, сверившись с программой телепередач. Он не пропускал ни одного выпуска «Международной панорамы» – сидел, нахмурившись, кивал в знак согласия. Международное положение отца интересовало в немалой степени. Второй обязательной к просмотру передачей было «Время» с прогнозом погоды.

Мать любила «Музыкальный киоск», с восхищением внимая элегантной ведущей. Игорь ненавидел все, включая телевизор. Может, поэтому много читал, записавшись в библиотеку. Он не был умным мальчиком, пытливым, с тонкой душевной организацией. Просто он ненавидел телевизор, газеты, радио, потому что радио работало всегда – приемник стоял на холодильнике и был включен на вторую кнопку. На первой маме не нравилось слушать. Она лепила пельмени, усевшись на табуретку и уперевшись локтями в стол – так ей было проще. Она даже отдыхала за лепкой. Ей нравилось возиться с тестом. Мама часто варила пустой бульон с клецками, который любил отец и ненавидел Игорь. Вот удивительно: никогда и нигде таких вкусных клецок он больше не ел. А в детстве – прямо до рвоты! – плавающие в бульоне куски теста казались ему отравой. Когда Игорь видел, как отец заглатывал клецки и жевал, капая бульоном, так и вовсе отказывался есть. Ложки не мог проглотить.