Array Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ)

— Замолчите уже! — не будь у Метелина связаны руки, он бы сейчас непременно треснул обо что-нибудь кулаком. — Мне самому всё более чем ясно с моими действиями. Но говорить о том вслух я не собираюсь. Наговорился, хватит.

Твирин выкашлял кучерявое облако дыма и неожиданно подал голос:

— Господин Приблев, вы сочинили прекрасную пытку. Не сочинили, конечно, заново открыли — в Европах в аналогичных целях используют монастыри. Поостереглись бы так сразу выкладывать на стол идеи, — он ещё раз дёрганно кашлянул, — подхватят ведь.

— А турко-греческий парламент, между прочим, в минувшем году законодательно закрепил запрет на подобное использование религиозных учреждений, — заметил в пространство граф. — Мы вроде бы за социальный прогресс ратовали?

— Послушайте, господа, вы меня неверно… — Приблев смутился. — Поступая в Штейгеля, я давал врачебную клятву. При всём уважении к вам, — нахмурил он брови на Метелина, — ваши слова о том, что вы-де «знаете, но не скажете», брать на веру нельзя. При всём уважении к вам, господа Революционный Комитет, мы собрались здесь, чтобы разъяснить положение вещей. Я вовсе не пытаюсь надавить…

— При всём уважении к тебе, mon garçon, помешательство графа Метелина или отсутствие такового ничего не значит, — встрял Гныщевич. — Ты и сам об этом вспоминал.

— Вынужден согласиться, — хэр Ройш спрятал в карман часы, с которыми только что сверялся, хотя в стену Третьего белого зала был врезан внушительный мозаичный циферблат; видимо, на его точность хэр Ройш не полагался. — Мы услышали признание. Господин Коленвал, что ещё вас интересует?

Коленвал взбеленился.

— Справедливость, как неоднократно было замечено! Господин Метелин, Александр, вы что, вовсе ничего не скажете в свою защиту?

— Я уже говорил: я руководствовался причинами глубоко личными, и потому… никак не хотел убивать случайного и непричастного человека. Мне жаль, — проскрежетал Метелин.

Остро захотелось и самому стукнуть кулаком по столу, благо Коленвалу верёвки не мешали, но он сдержался. Подобные слушания представлялись ему совершенно иначе. Какого лешего Метелин не желает разговора? И какие у него могут быть причины столь яро ненавидеть графа? Зависть? Да к чему?

Коленвалу не так уж важно было это знать, но его брала досада. Как можно не пользоваться возможностью очистить совесть, очистить имя? Неужто Метелин полагает, будто он вправе просто пустить всё прахом? По своей только воле? Какая дикая, возмутительная безответственность!

Тут, сварливо скрипнув, отворились двери.

— «Я плохо владею языком иносказаний, а говорить напрямую, по всей видимости, неуместно. Помнишь, о чём зашла речь под конец? Что ты мне сообщил?»

Метелин с грохотом вскочил со стула, издал невнятный не то вопль, не то стон. В ту же секунду рядом с ним оказался Мальвин, решительно вернул на место. Впрочем, Метелин не пытался сделать ничего конкретного, лишь побелел как полотно.

Вальяжно размахивая стопкой исписанных листов, в зал вошёл Хикеракли. Драмин аккуратно прикрыл за ним дверь.

— «Полагаю, не помнишь, а мне никак не выкинуть из головы, — продолжал первый, не отрывая глаз от писем. — Ты знаешь, как я относился к своему отцу. Лучше меня знаешь. Но даже ты не знаешь главного: только теперь я готов сказать — впервые вслух, но и себе самому тоже, по сути, впервые, — что в определённом смысле — тут жирная клякса, — что полагал себя единственным человеком, имеющим право влиять на его судьбу. Единственным во всём мире, включая его самого. Отнять у меня это право, да ещё и так подло…»

— С-сволочь, — одними губами, но при этом как-то бешено прошептал Метелин, — какая же ты сволочь.

— Отменная у вас тут, братцы, слышимость, за порогом всё разобрать можно, — проигнорировал его Хикеракли, но потом обернулся с совершенно нехикераклиевской жёсткостью: — А я тебе говорил: не ходи, Саша. Долго говорил, весь язык истёр. Дальше, Саша, каждый сам себе дурак.

Теперь вскочил уже За’Бэй.

— Хикеракли, ну ты-то чего? Ну как так вообще можно?! На кой ты Метелина спрятал, что это за игры дурацкие? Тем более если у него претензии! Неужто нельзя было разобраться как-то… по-человечески?

— Можно, — спокойно кивнул Хикеракли, — что ж вы не разобрались?

— Мы? — не понял За’Бэй.

— Ну, не ты лично. Вы все, у кого друг к другу претензии. Можно с ними разойтись по-людски? Можно, За’Бэюшка, можно! Только ты чего ж с меня спрашиваешь? У меня всё гладенько, ровненько всё, ни к кому претензий не имеется.

— Шутишь? Ты ведь встретил Метелина, ты с ним говорил, ты… Ты хоть сознаёшь, что произошло? Как же теперь… — За’Бэй осёкся, глянул на графа и махнул рукой: — Ай, да шли бы вы все к лешему!

Хэр Ройш косился на листы в руках Хикеракли с очевидным интересом, Скопцов — с интересом скрытым. Драмин почесал в затылке.

— Саш, ты прости, я твои письма тоже немного почитал… так… чуток, — он почти хихикнул, и Коленвал сообразил, что оба они с Хикеракли изрядно под мухой, только Хикеракли лучше это прячет. — Я, в общем, всё понял. Граф Набедренных ни за что твоего папашу… отца твоего под расстрел отдал. В общем, я соглашусь, что действие это сомнительное. Но стрелял-то не он, стрелял-то Гныщевич — а мог ведь и не стрелять! Что ты к графу-то прицепился?

Метелин уставился на Драмина так, будто живого лешего увидел. Справедливости ради, остолбенели все. В беззлобном и рассудительном драминском пересказе эта история звучала бредово и вместе с тем мучительно однозначно. Вернее, не вполне однозначно, если вспомнить непростые отношения Метелина с отцом; «однозначно» — не то слово. Но всё же по-своему понятно.

— Ах вот оно как! — первым хлопнул себя по лбу Золотце и выплюнул едкий смешок. — Саша, ну ты и оплошал. Мало того, что стрелял Гныщевич — это всё же момент в известной мере бюрократический, но ведь у него там и своя прямая выгода наличествовала. Знаешь, скольких таких выгодных персон он в тот день на площадь в кандалах вывел?

— Да что ты несёшь! — рявкнул на него Метелин, но Золотце продолжал:

— Завод, Саша. Метелинский — вслушайся! — завод. Ты ни с того ни с сего укатил в Столицу, не потрудившись задуматься, что без тебя все важные решения твой отец принимать будет. В частности, кто там на заводе управляющим служит…

— Ты бы лучше рот прикрыл, — прошипел Гныщевич с такой яростью, что Коленвал почувствовал, как рефлексы первого курса побежали мурашками по спине. Это определённо был Гныщевич, способный вытащить нож.

Только теперь у него имелся револьвер. Гныщевич показательно не носил стрелковое оружие без повода, но ведь мог именно сегодня и захватить. В последнее время событиям понравилось складываться особенно неудачно.