Array Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ)

— Да, не имеем права… Так вот, я отправился в интернат сам, мне, в конце концов, было бы о чём переговорить с дирекцией, но дирекции, представьте себе, не оказалось на месте.

— Как же так? Впрочем, у них наверняка найдутся занятия — хоть бы и пополнение продовольственного запаса, там на въездах, знаете ли, сейчас такие толпы. Господин Приблев обозначил нормы — каким категориям учреждений сколько полагается, но мы же понимаем, что на месте всякому хочется поспорить, выгадать побольше…

— Только к дирекции интерната это никакого отношения не имеет, — вздохнул Скопцов. — За продовольствием отправился старый сторож, что мне известно наверняка. Мне всегда казалось, у Еглаи хороший интернат — с музыкой, с языками. Не где-нибудь, а в Белом районе.

— Ах, тот самый, куда незаконнорождённых аристократических отпрысков на воспитание чаще всего отдают? Что ж вы раньше не сказали? — Золотце, кажется, сглупил. — Нет-нет, вы меня не так поняли, это всего лишь очередные батюшкины россказни! Не берите в голову.

А то она у вас закружится, эта голова. Батюшкины россказни касались ещё и следующего факта: дирекция у женского и мужского интерната в Белом районе была одна, и водила она самую нежную дружбу с ныне покойным бароном Мелесовым — членом Городского совета, наиболее плотно занимавшимся вопросом сиротства. Благорасположенный барон Мелесов позволил той дирекции переписать парочку своих приютов поскромнее на подставных лиц, чтобы отмежеваться от кое-каких некрасивых историй. В частности, от пополнения бывшими воспитанниками тех приютов приснопамятного оскопистского салона — ну и грешки менее изысканные за ними водились.

Так что, когда Резервная Армия перестанет маячить подле казарменных стен, надо бы подыскать племяннице Скопцова воспитателей с руками почище. В обход, разумеется, самого Скопцова, ни к чему ему такие волнения.

— В том интернате числится не слишком много работников, но сегодня, только вообразите, я застал с детьми всего одну даму! И старый сторож, да, взял на себя хозяйственные приготовления, которые, по уму, вовсе не его печаль, — возмущённый Скопцов нравился Золотцу поболе Скопцова, припадочного от любви. — Конечно, я без промедления забрал Еглаю, я не хочу, чтобы она — особенно теперь! — оставалась без должного присмотра, это просто-таки немыслимая безответственность со стороны дирекции… Да, всем нам непросто, да, страшно, но если мы будем пренебрегать своими непосредственными обязанностями…

— Вам ещё требуются люди для интерната? — переспросил Золотце, мысленно сокрушаясь о том, что Коленвал, во-первых, по-прежнему нездоров, а во-вторых, прямо сейчас категорически занят сюрпризом для Резервной Армии. Он, в конце концов, начальник трудовой биржи, он мог бы решить проблему быстрее, чем кто бы то ни было другой.

— Мне? Люди? — Скопцов потряс головой, будто со сна.

— Я вовсе не хотел вас обижать, однако же мне представляется, что подыскать новых воспитателей за столь короткий срок и для вас может быть нелёгкой…

Золотце смолк на полуслове — по обескураженному лицу Скопцова он догадался, что во всех своих представлениях ошибся: никаких новых воспитателей тот не подыскивал, вовсе о том не задумывался. Просто забрал племянницу, отвёл к этой самой девке-торговке, поскольку отчего-то счёл её достойной, попутно признался в высоких чувствах — и, собственно, всё.

Вот так умора. Пожалуй, сенсация даже: Скопцов, первейший из них гуманист, всегда о простых горожанах пекущийся, печься вдруг перестал. И о ком — о детках интернатских!

— Мы все утомились, — постановил Золотце, не желая принуждать Скопцова к оправданиям. — И по такому случаю я приглашаю вас в наше с господином Приблевым обиталище. Час ещё обеденный, вечером я опять нарасхват, но без передышки толку от меня будет мало. Давайте же выпьем по бокалу вина за закрытыми дверьми.

— Да-да, конечно, у вас ведь было ко мне дело — вы хотели мне писать, да, вы упоминали…

Тьфу, надо же, запомнил!

— Дело подождёт, господин Скопцов. Должны же подождать хоть какие-то из наших дел, иначе я чувствую себя сверх меры деловым человеком, это дурно сказывается на характере! — разумеется, про дело Золотце соврал на лету, чтобы смягчить вторжение в интимную беседу.

Скопцов с готовностью рассыпался согласием, а Золотце подумал, что успеет дома незаметно черкнуть две строчки коленваловским — помощницам? секретаршам? — девицам, в общем, которыми окружил себя Коленвал, о ситуации в интернате.

По переулку, где Золотце намеревался срезать путь, двигалась целая колонна с провизией — видно, сразу несколько лавочников объединили усилия и согнали всех своих грузоподъёмных работников. Золотце знал, что тут за углом можно пройти насквозь через доходный дом, если подняться на чердак и спуститься оттуда по внешней лестнице, но беготня по чердакам совершенно не вязалась сегодня ни со статусом, ни с целями. Испустив умеренно горестный вздох, он выбрал маршрут менее экономный.

Тогда-то Скопцов, без малейшего к тому повода, надумал вдруг потерзаться совестью:

— А разве я обязан всенепременно своими руками защищать этот интернат?.. Разве я обязывался? Ведь не означает же это, право слово, что я желаю ему зла!..

— Бросьте, я вас ни в чём не обвинял.

Скопцов не слушал, он говорил для себя.

— Да, разумеется, я взялся за заботу об общественных организациях Петерберга, и я забочусь, и… Есть налаженные механизмы… Но когда я пришёл в интернат — понимаете, господин Золотце, ведь Еглаин отец завтра может умереть, и кто тогда за ней присмотрит? Я должен был обезопасить её прямо сейчас, а все остальные, — затормозил он перед собственной мыслью, как перед глухой стеной, — остальных можно обезопасить и потом. Так мне показалось.

— И сейчас вам по-прежнему так кажется?

— Я не знаю.

Это была неправда: изменись Скопцов в своём мнении, не шёл бы он с Золотцем вино распивать, он бы вновь покраснел и заметался — быть может, и не столь сильно, как при предмете воздыханий, но заметался бы обязательно.

— Я со вчерашнего дня всё корю себя за похожее решение, — признался Золотце, — нетрудно, наверное, догадаться, о чём речь. Когда я хлопал дверьми, я был уверен, что более не желаю быть как-либо связанным с Временным Расстрельным Комитетом, что и вступать-то туда не стоило, что всё это фарс и оскорбление здравого смысла, что самолюбие мне дороже. А вчера, когда Хикеракли принёс свою залитую водкой карту с предположительными позициями Резервной Армии, самолюбие увиделось мне таким ничтожным оправданием… — он зябко приподнял воротник. — Я ведь по свободной воле бросил свою сферу ответственности, это из-за меня Вторая Охрана — да и первая, знаете, тоже — не будет готова к встрече с противником. И можно твердить себе, будто эту вину я выдумал — времени-то с моего выхода прошло всего ничего, такие смешные сроки не могут играть существенной роли. Можно к тому же вспомнить, что у Охраны Петерберга есть своё офицерство, которое тоже что-то умеет — кто-нибудь тут бы непременно встрял с вопросом, почему это я считаю себя в обучении стрельбе незаменимей опытных военных.