Array Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том II (СИ)

Веня тогда к этому прожекту не слишком прислушивался — сам он был ещё с головой в лихорадке, оставшейся на память после казарм, да и граф подобные, а то и более сомнительные фантазии рассыпает обыкновенно горстями столь щедрыми, что во внимании ко всем порождённым им несуразицам нет нужды. Однако сегодня в большой гостиной присутствовал заскорузлый старикан с живыми глазами, смердящим куревом, отвратительными манерами и эмблемой Академии, заключённой в преподавательскую оправу чернёного серебра.

Граф — опять, опять — переиграл всех и каждого, но каким-то своим, не поддающимся разумению способом. Веня ведь твердил ему, что аристократов следовало бы стравить с заводским мужичьём, отобрав последнюю надежду на то, что и дальше всё будет в общем и целом по-прежнему. А граф увиливал, не хотел грубить в открытую, собирался начать с образовательных светил. И вот, пожалуйста: взял и назначил образовательным светилом несомненного представителя мужичья! Наверняка про себя полагает сей ход «компромиссом», хотя никакой это не компромисс, это сокрушительнейшая победа изворотливого графова ума не только над аристократами с одной стороны и Веней с другой, а над здравым смыслом как таковым! Победа талантливая, но наивная и лишённая всякого тщеславия, что задевает простуженное пространство промеж рёбер особенно чувствительно.

— Мне подойти поближе? Повертеться? Что-нибудь ещё? — умышленно отвергая благопристойность, вызверился Веня на заскорузлого старикана, чтобы вызвериться хоть на кого-то. — Пользуйтесь своей удачей, вряд ли вам ещё раз доведётся созерцать вблизи «настоящего оскописта».

Он думал указать старикану на неподъёмную стоимость такого зрелища, но жидкий хрип взбурлил в лёгких, своровал дыхание. За оборвавшиеся слова вдруг ухватился граф:

— Какая удача, что вы затронули эту деликатную тему, душа моя! Господа, — как ни в чём не бывало обернулся он к своим гостям, — я забыл упомянуть ещё одно нововведение, призванное оздоровить наше общество. Оно, конечно, плавает на поверхности, но не озвучить его было с моей стороны непростительной небрежностью. Да-да, в числе готовящихся декретов Революционного Комитета имеется и запрет на само существование сферы карнальных услуг.

Веня о таком запрете слышал сейчас впервые.

Кто-то презрительно хмыкнул, а заскорузлый старикан блеснул живыми глазами.

— «Кар…» — каких? Это бардаки, что ль, закрывать будете?

— Совершенно верно. «Бардаки» — любого характера, от оскопистских салонов до портовых клоак — это ведь явление, родственное наличию аристократической прослойки. Такая же в высшей степени несправедливая статическая структура неравенства.

Большая гостиная вмиг обмерла: будто обмерли под жалкой дюжиной знатных гостей даже кресла и диваны, затаились половицы мозаичного паркета, лишилась чувств люстра. Если бы она обморочно обрушилась, увлекая за собой лепнину, Веня ничуть бы не удивился.

И вновь невозможно разобрать, была ли последняя реплика виртуозной провокацией или же граф в действительности младенчески прост и, как и положено неразумным детям, ставит взрослых в тупик именно безоглядной прямотой суждений.

Как же Веня устал каждый час разгадывать графову придурь.

— О-хо-хо, — бодро пробасил господин Пржеславский, Академией приученный в любых обстоятельствах без фальши выводить мелодию покровительственного дружелюбия; впрочем, он-то не аристократ, нет у него причин бледнеть и неметь. — И чего вы только наслушались в наших стенах, ума не приложу! Намекаете на возможный переход к бессословному обществу? Мне прям неудобно вам в вашей же гостиной экзамен закатывать, но неужто сами не видите слабые стороны этой позиции? Господин Пунцович, — обратился он к незнакомому Вене субтильному человечку с круглой несоразмерной головой, — всё забываю спросить, вы ведь этому несчастному курсу современность читали?

Субтильный человечек всё вжимал голову в плечи, но такую, конечно, в плечах не спрячешь. Смотрел он при этом не в сторону шутника господина Пржеславского, а на его секретаря, господина, кажется, Кривета.

В адрес субтильного человечка Веня испытал прилив не слишком заслуженной благодарности: сам он провёл в Академии недостаточно времени, чтобы разобраться в её подковёрных дрязгах, вот даже в фамилии секретаря Пржеславского уверен не был. А ведь правда: этот, кажется, Кривет производит впечатление человека непростого. Говорит, опять же, с акцентом, причём деланным — подчёркивает неросское происхождение и отказываться от этой привычки в силу изменившихся обстоятельств будто не собирается.

Надо бы расспросить о нём — само собой, не графа. Лучше Мальвина, он префект и мыслит трезво, но, с другой стороны, он теперь увяз в казармах. Поэтому с, кажется, Криветом можно обратиться сразу к Гныщевичу. Веня сильно сомневался, что Гныщевич понимает в подковёрных дрязгах Академии, у него своих предостаточно, но «обратиться» тут значило отнюдь не «расспросить».

— Вы тронулись умом, — спокойно и устало заключил барон Репчинцев, глядя на графа.

— Что вы, как раз таки ум я держу в строгости едва ли не аскетической и регулярно подвергаю его гигиеническим процедурам, — мягко улыбнулся граф, но продолжил сквозь вздох: — Барон, Сургий Трифонович, не заставляйте меня указывать вам на очевидное. Вы барон, я граф, но наши с вами титулы суть плохая подделка с титулов европейских, происходящих из совершенно иного социального строя. На росской территории никогда не было монархии, все попытки её привить позорно провалились. Не может у нас быть того, что называется дворянским титулом, поскольку никогда не бывало двора .

— И вы считаете сию студенческую силлогистику аргументом? — барон Репчинцев спрашивал без прежнего возмущения, зато с какой-то осоловелой и равнодушной тоской.

— Восстановлением исторической справедливости.

— От палы не родятся ёлы? — встрял заскорузлый старикан.

— Благодарю за метафору, — кивнул ему граф. — Если вы, барон, отбросите свою ангажированность и беспристрастно разберётесь, кому и за какие заслуги были пожалованы титулы на заре…

Слева от Вени кто-то пробубнил себе под нос:

— Да кому какая печаль до того, что было «на заре»!

Веня скосил глаза и ощутил парадоксально умиротворяющий азарт: недовольный был графом Метелиным. Отцом другого графа Метелина и обладателем прав на метелинский завод, коему давно пора зваться гныщевичевским. Граф Метелин-старший вертел в пальцах неприкаянную папиросу и кривил безвольный рот, но внимания к себе не привлекал.

— …так что мы с вами, барон, в известном смысле самозванцы, несмотря на стоящие за нами вереницы именитых предков. Упирается эта вереница в изначальное самозванство на волне европейского вмешательства, — тем временем вещал граф.