Array Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том II (СИ)

— В самом деле, куда же это годится — этикетами-то пренебрегать! Без малейшего к тому повода — и в хозяйский дом, срам какой. Давай, кудрявая, мы на правах твоих ухажёров заглянем? Все полтора десятка, а?

Четвёртый солдат вырвал у неё корзинку и всучил слепому старику:

— По харчи ковылял? Вот тебе харчи, а теперь убирайся восвояси. Через минуту услышу ещё твой костыль — отстрелю с рукой вместе.

Старик задрожал губами, да только никаких слов так из себя и не выпустил.

Кухарка запоздало заверещала, и ей немедля порвали подол.

Тимофей хотел отвести взгляд, но не разрешил себе. Не отводить взгляд — единственная возможность удержаться по эту сторону . Ещё один очевидный ответ на дотошное «но как?».

От мысли, что взгляда может быть недостаточно, что ему предложат присоединиться, на Тимофея накатывала тошнота. Нельзя, вредно думать наперёд — это ничего не даст, но слишком многое отнимет. Тимофей словно почувствовал под ногами неверный ещё ноябрьский лёд: попадать на него не стоит, но если уж попал — оставь метания. Просто иди. Иди.

Идти не пришлось: из-за угла раздался непонятный поначалу шум, солдаты отвлеклись, чтобы увидеть, как через забор прыгает отвязавшаяся лошадь броской светлой масти — Тимофей ничуть не разбирался в лошадях и потому масть назвать бы не смог. Лошадь неслась без седока по аккуратным газонам, и в том была бессмысленная, ослепительная красота. Ослепляющая разрешением отвести взгляд.

Мгновенно взлетели ружья.

— Ни к чему.

Тимофей даже не понял сразу, что это он посмел осадить солдат — слишком уж прохладно и уверенно прозвучал голос.

— Ни к чему, — повторил он. — В доме услышат выстрелы и могут попытаться сбежать. Упустим.

Его послушались. Без всяких на то оснований — но послушались. В ушах громовыми раскатами отдавались непрозвучавшие выстрелы.

— Да с чего вы взяли, шельмы поганые, что там есть кому бежать? — размазывая по лицу грязь, взвыла кухарка. — Нету хозяев, нету!

Тимофей с усилием отделился от стены конюшни и шагнул к этим человеческим руинам, которые выглядели на удивление достойней, нежели лепечущая девка минуту назад, — потому что теперь за ненадобностью ушёл страх, сгинули опасения, а осталась одна лишь злоба.

— Хозяев, говоришь, нету? — негромко переспросил он. — А для кого у тебя на кухне фазан горит?

Кухарка посерела, по-рыбьи захватала ртом воздух, а потом, черпая силы в отсутствии страха, смачно плюнула в сторону Тимофея.

За что тотчас получила прямо в лицо солдатским сапогом.

Тимофей не ожидал.

— Нашлась кобыла — в Твирина плеваться! — гаркнул солдат со шрамом.

Такого Тимофей не ожидал тем более, но кровь по венам сама побежала быстрее.

— Пойдём-ка достанем огарок твоего фазана, — глянул Тимофей на кухарку сверху вниз. — Заорёшь — будешь голыми руками доставать. Хоть из печи, хоть откуда. А достанешь — понесёшь хозяевам, а то что они у тебя без обеда томятся? Не ровён час, уволят. — Тимофей обернулся к солдатам. — Обыскать бы конюшню — неспроста ж лошади отвязываются.

Он прибавил «бы», потому что всё ещё был готов: его засмеют, заткнут, не услышат. Никто не наделял его правом отдавать приказы — это смешно и абсурдно. Это опасно.

Когда вчера перед рассветом генерал Йорб судьбоносно кивнул и сел писать приглашения членам Городского совета на срочное совещание, Тимофей остро ощутил опасность такого абсурда — никто не дозволял ему и дальше находиться в кабинете генерала Йорба. Но никто и не потрудился запретить.

Вся его прежняя скромность, весь здравый смысл вытек тогда холодным потом по позвоночнику. Внутри остался только двойной стержень камертона, с которым он ежесекундно сверял что опасность, что абсурд. Камертон оглушал, но ещё ни разу не позволил вступить с фальшивой ноты.

Сейчас камертон настойчиво звенел о том, что надо идти в особняк, а следить, займётся ли кто-нибудь конюшней, — не надо. Одного раза должно быть достаточно, ни аргументация, ни надзор уже не сделают слова убедительней.

Солдаты, попавшие в аристократический дом, были похожи на предоставленных самим себе детей — их любопытная жадность выглядела по-своему трогательно. Любитель романсов с оторванной пуговицей повертел хрустальную пепельницу, попавшуюся ему под руку, но тотчас отставил в сторону. Тимофей заметил это в зеркале, развернулся, пепельницу взял и протянул страждущему. Тот оторопело сунул её в карман шинели и вдруг крикнул:

— Налетай на хозяйский дом, пока командиры не видят!

— Не видят, да щас, — ответил хмурый солдат постарше. — Этот прихвостень, думаешь, прямиком генералам-то не шепнёт, раз он до них допущенный?

Тимофей прислушался к камертону внутри себя.

— И зачем это мне? Что-то шептать генералам — зачем?

Хмурый солдат не нашёлся и, чуть помявшись, примирительно пожал плечами. Люди — любого происхождения, любого образования — ловко умствуют, но самые простые вопросы всегда ставят их в тупик. Самые простые вопросы подразумевают однозначный, не требующий пояснений ответ.

— А чего ты тут, в самом деле, отираешься? — грубо фыркнул ещё один солдат, что волок сейчас кухарку.

Самые простые вопросы — однозначный ответ.

У Тимофея его тоже не было.

И тут захохотал любитель романсов:

— Петюнич, ну ты нашёл, на кого пасть разевать! У этого парня хватило пороху первую головешку Городского совета того, а мы с тобой безделушки аристократские без спросу разбирать стесняемся!

«Петюнич» покосился с сомнением, но тут кто-то новый, доселе молчавший, подхватил оправдательную речь:

— Не трожь Твирина, дурья твоя башка, его одного генералы слушают!

Это было изрядным преувеличением, но разубеждать защитников Тимофей не спешил.

— А вот найдём мы жену Копчевигову при писульках его, — влез следующий, — и полковник, Шкёв-то, наш улов, причмокивая, отожмёт — он же в Усадьбах нынче за главного. И чё? Доброго слова никто не скажет, а о награде и думать нечего. Вернее, это б оно так было, если б тут Твирин, как ты говоришь, не «отирался». А раз он с нами, уж похлопочет о нашей награде.

Тимофей тем временем ухватил кухарку за плечо, и державший её до того «Петюнич» мешать не стал.

— Веди к хозяевам, но тихо — будто с обедом пришла.

— Экий ты лихой без шинели-то, — сверкнула кухарка глазами, — потому небось, что не подчиняешься никому? По шеям потому что никто не надаёт?

С озлобившейся кухаркой Тимофею разговаривать было сподручней, чем с перепуганной. Злоба раззадоривает, а со страха — воротит.

— Надаёт не надаёт, а не подчиняюсь, — равнодушно согласился он. — И ты, дура, не подчиняешься. Вот скажи мне: ты печёшься о своих хозяевах, а они за тебя хоть пальцем бы пошевелили? Наверняка надеются на корабль сесть и в Европы, так? А тебя с твоими фазанами тут бросят. На растерзание. Я слышал, баронесса и вовсе стервь рехнувшаяся — неужто она того стоит, чтоб тебе подол рвали и в грязь валили?