Кортни Маум - Мне так хорошо здесь без тебя

Я жил в районе с преимущественно арабским населением, и американские флаги в окрестностях моего дома жгли ежедневно. Большинство европейцев знакомо со стереотипом о том, что американцы наивны, упрямы и все как один пламенные патриоты, однако мало кто сталкивался с воплощением этого стереотипа вживую. Но месть американцев за французскую позицию по Ираку была нелогичной и очень едкой. Американские друзья, с которыми я учился на Род-Айленде, присылали мне фотографии меню, где в названиях блюд слово «французский» заменялось на «свободный»: свободный тост, свободный омлет. Супермаркеты прогнулись под общественное мнение и убрали с полок продукты явно галльского происхождения – фуа-гра и некоторые сыры. Из винных магазинов исчезло французское вино. Париж, который прежде был вторым по популярности направлением для американских туристов, упал на семнадцатое место.

Я жил в двух кварталах от площади Республики, где шли протесты, и никогда еще я не был так горд за свою вторую родину. Да, французы бывают напыщенны и брюзгливы, но я всегда считал их обладателями обостренного чувства справедливости. У них было оружие, но они отказались его применять, потому что не видели на то оснований.

В это время мне особенно тяжело было оставаться одному. Я все время думал об Анне с Камиллой. Не то чтобы я всерьез волновался об их безопасности – в конце концов, они в Бретани, там повсюду бункеры. Если дело примет действительно серьезный оборот, они отсидятся под землей с запасом печенек и любимыми настольными играми. Просто у меня в голове не укладывалось, что мы до сих пор не вместе.

Анна прагматична, но не холодна. Многие мои функции в семье могли выполнять другие люди за деньги – бебиситтеры, сантехники, повара в ресторанах, предлагающих еду навынос. Только для любви замены нет. То есть, конечно, она могла сосредоточиться на воспитании дочери, могла завести кошку, но не может ей не быть тоскливо каждый вечер ложиться в пустую холодную постель. Разве что постель больше не пуста.

Когда я увидел Томаса в нашем доме и обнаружил свидетельство того, что он присылает Анне цветы, я торжественно поклялся себе, что не буду собственником – как собака, задирающая лапу на забор, чтобы пометить свою территорию. Он и прежде бывал у нас по рабочим надобностям, так что ничего сверхъестественного не произошло. Формально. А по факту, присутствие этого парня рядом с моей женой в период, пока мы выбираем между временной паузой и окончательным разрывом, меня буквально убивало. Я просыпался и думал, как они общаются в офисе, решают вместе пойти на обед. Я представлял, как Анна улыбается ему над бокалом белого вина, как он сидит напротив нее, закинув руку на спинку дивана – чуть более расслабленно, чуть более вальяжно, чем позволяет протокол.

Нет, Анна на такое не пойдет. Не пойдет же? Расчеты «око за око» совсем не в ее духе. Тем более с коллегой. Она серьезный профессионал, у нее этический кодекс, большие карьерные амбиции. По крайней мере так я говорил себе, в очередной раз вскакивая посреди ночи от кошмара: я захожу домой и вижу их слившимися в страстном поцелуе, ее расстегнутая блузка падает с плеч, он лапает обнажившуюся грудь.

Единственным успокоительным для моих истерзанных нервов было теперь приближающееся открытие моей инсталляции. Любой телезритель, видевший кровожадный блеск в глазах Буша, понимал, что вторжение неизбежно. Но мы и предположить не могли, что это случится за десять дней до открытия. Азар регулярно звонил мне, чтобы поделиться впечатлениями – как все это ужасно, столько погибших, а сколько еще будет. Он также сообщил, что внимание прессы нам обеспечено: все парижские издания, которые он пригласил, ответили согласием.

Несмотря на интерес журналистов и политическую злободневность выставки, практически гарантирующую появление на ней высоких персон, я не мог избавиться от страха, что все в последний момент сорвется. Один в бурлящем возмущением Париже, я чувствовал, что мое будущее зависит от успеха инсталляции. Конечно, всерьез я так не думал: глупо ожидать, что Анна-Лора примет меня обратно, если я отгрохаю в крутой галерее крутую выставку, о которой напишут все крутые газеты. Однако хуже от этого не станет. Я хотел удивить ее масштабами. Хотел заверить, что могу стать тем же художником, каким был прежде. И тем же мужем.

К моей радости, в день открытия выставки Париж дышал апрельским воздухом возрождения и обновления. На улицах пахло ландышами, красивые пары шли рука об руку, держа холщовые сумки с ощипанными багетами. Намечался прекрасный теплый вечер без дождя, первый за долгое время.

У себя в квартире я долго размышлял, что бы надеть. Я еще ни разу не собирался на публичное мероприятие без Анны. Это вообще был мой первый сольный выход за десять лет. Остановился я на потертой джинсовой рубашке, из которой в последнее время не вылезал, узких темно-синих брюках и белых кедах. Подумав, добавил блейзер. Получилось нечто среднее между «мама, я на пары» и «отмечаем день рождения Бретта Истона Эллиса [24]на яхте».

В галерее бурлила жизнь. У входа курили два бармена, третий вкатывал внутрь тележку, нагруженную ящиками с газированной водой. Азар мерил шагами фойе, говоря по телефону, Элис воевала с принтером, зажевавшим бумагу.

– Как по-вашему, от владельцев вещей нужно подписанное разрешение на использование? – спросила она меня. – Я считаю, что нужно, Азар говорит, что нет.

– Они дали свое согласие самим фактом того, что эти вещи прислали, – вмешался Азар, прикрыв ладонью микрофон мобильника. – В пресс-релизе было четко прописано: если вы присылаете вещь, вы даете разрешение, и так далее и тому подобное.

Элис еще раз дернула зажеванный лист бумаги и сдалась:

– Ладно. Там в зале все готово. Смотрится впечатляюще.

И, черт возьми, она была права. Хотя изначально я ничего такого не планировал, Азар настоял на сценическом освещении. Электрик подвесил под потолком два мощных софита, направленных на стиральные машины, и подсветил платформы снизу, чтобы визуально приподнять их.

Флаг выглядел сногсшибательно. Пожалуй, на данный момент это была моя лучшая художественная работа. Я так давно не рисовал ничего абстрактного, что сомневался в своих силах. Краски я клал через мешковину с помощью резинового валика, и результат напоминал работы Джексона Поллока и Герхарда Рихтера одновременно. Я собой гордился. Если инсталляция не окупится, Азар думал продать флаг за пятнадцать тысяч евро.

Я заглянул в американскую корзину. Вместе с моей «Диетой Аткинса» и открыткой с башнями-близнецами там лежал школьный выпускной альбом за тысяча девятьсот семьдесят четвертый год с золотым обрезом. Его прислал учитель из Цинциннати с припиской: «Я всегда мечтал быть писателем. Но вы же знаете поговорку: тот, кто не может сам, учит других». Еще один учитель, переехавший во Францию американец, прислал старую голубую футболку с надписью «Школа „Колумбайн“» [25]. Шелли Хэмпл, моя американская поклонница и любительница дутых кроссовок, передала коллекцию бейсбольных карточек, собранную сыном, и сопроводила ее короткой запиской: «Теперь он гей». Также я выбрал фотографию малыша, ревущего на коленях у Санты среди ватных сугробов под плакатом «ВЕСЕЛОГО РОЖДЕСТВА!»; плакат с Джорджем Бушем, держащим лопату; просроченный американский паспорт; пустой бланк для экзамена SAT [26](который мог бы толкнуть на eBay за неплохие деньги, но, сами, понимаете, искусство требует жертв); аудиокассету с набором романтических композиций, всю в радужных наклейках и с признанием зеленым маркером: «Кэсси, я люблю тебя! 1999»; квадратную академическую шапку с оранжевой кисточкой и помолвочное кольцо с дыркой на месте камня.