Кортни Маум - Мне так хорошо здесь без тебя

В новостях сообщали о полной анархии на улицах. Босые мародеры тащили офисные столы и стулья, грузили на ослов потолочные вентиляторы и разбитые компьютеры. Репортер «Ассошиэйтед Пресс» уверял, что видел группу людей, кативших по улице рояль из какого-то отеля. Чувствовалось, что у журналистов буквально голова идет кругом от лицезрения этого магического реализма – «вы только посмотрите, что они тащат!» Все вокруг было пронизано зримым контрастом между «здесь» и «там».

Там были начиненные взрывчаткой автомобили, пыльные подвалы, набитые привозным оружием. Там журналисты заканчивали свою жизнь в баре, едва успев заказать «Швепс». Там были ужас и смятение, которые лишь усугублялись долгими периодами тишины.

А что в Париже, в моем Париже? Здесь мне звонил Азар, инсталляцию собирались купить. Желающих было уже трое, и намечался четвертый. Обо мне продолжали выходить статьи, меня называли ясновидцем. Восторженные кабинетные писаки заявляли, что «этот малоизвестный англичанин станет новым лицом французского искусства». Мне следовало радоваться, гордиться собой. Однако в первые недели необычайно теплого, окутанного пыльцой апреля я познал новые грани отчаяния.

Анна пресекала все мои попытки обсудить траекторию движения нашего брака, а также пассивно-агрессивные расспросы о ее «свиданиях». Повторяла, что ей нужно время. Много времени.

Но работа над инсталляцией завершилась, и у меня теперь не было ничего, кроме времени. И хотя я понимал, что принуждать ее к разговору чревато катастрофическими последствиями, молчать становилось все сложнее.

А потом, как будто в моей жизни было мало безнадеги, ко мне вернулся «Синий медведь». Жюльен заявил, что не может оставить проданную и возвращенную картину в галерее, это якобы плохо для бизнес-кармы, и настоятельно предложил ее забрать. Сначала я думал обсудить это с Анной. Может, она согласится принять «Медведя» – хотя бы на хранение, в доме ведь для него больше места. В ее доме.

Но я не хотел, чтобы «Медведь» возвращался в дом на улице Томб-Иссуар на щите, печальным напоминанием, сдувшимся воздушным шариком. Я представлял, как она отдает грузчикам распоряжение: «Несите в подвал!» Склонив голову, наблюдает, как они тащат картину вниз. Потом спускается сама, накрывает картину каким-нибудь тряпьем, и на лице у нее не сожаление, а неприязнь. А если там будет он, ее неизвестный ухажер? Человек, который с ней ужинает, пьет вино и флиртует? А если сразу после ухода грузчиков они откроют бутылку вина и он спросит: «Почему медведь синий?» А она, разливая вино по бокалам, засмеется и пожмет плечами. Скажет, что не помнит. Скажет, да какая разница? Это просто вещь, которую надо какое-то время подержать в доме, раз больше негде.

В общем, я велел Жюльену отправлять чертову громадину в мою крошечную съемную квартиру. И в одно прекрасное утро мрачный грек в белом фургоне привез ее и в буквальном смысле скинул на тротуар под моими окнами, оповестив меня о доставке суперлаконичным текстовым сообщением: «ТУТ».

Подъем картины размером метр семнадцать на метр сорок по самой узкой лестнице Парижа было не самым легким делом, но вот размещение ее в квартире площадью четырнадцать квадратных метров представляло собой поистине высший пилотаж пространственной организации.

Я пробовал разместить ее над постелью, но там ее пришлось бы развернуть на девяносто градусов и вешать углом вверх. Она почти вошла за вешалку для одежды, но уперлась в кривой выступ стены. Я даже попытался повесить ее на потолок в кухне-столовой, но находиться там под «Медведем» было довольно страшно. В итоге я загнал картину в угол справа от плиты. Стена там тоже была кривая, и картина вздрагивала всякий раз, когда открывали входную дверь.

Мало того что «Медведь» доминировал в крайне тесном пространстве, он еще и впитывал все запахи, тянущиеся от любителей рыбного соуса за стенкой. И все-таки присутствие старого друга рядом давало мне какое-то утешение. Было нечто жалкое и очень закономерное в том, что он проделал бессмысленный путь в столько миль, чтобы застрять в этой дыре со мной, своим старым и усталым создателем. Еще пара недель купания в ароматах азиатских специй, и холст навсегда пропитается запахом немытых гениталий. Что ж, закономерно. В конце концов, я и сам источал нечто мерзкое. Влажный жар бесцельных блужданий. Кислую вонь поражения.

Время шло. И шло. И шло. Под окнами носились на скутерах подростки в легких куртках, цвели лилии. Каждое утро я завтракал в кафе, слушая, как завсегдатаи обсуждают вчерашний матч, а официанты ругаются на продукты для ланча, которые доставили или не доставили с рынка, и сетуют, что теперь даже от американцев не дождешься чаевых.

Я опять взялся пересматривать видеозаписи, сделанные у родителей. С головой нырял в тоску, снова и снова глядя на счастье пар на экране. После завтрака я слонялся вдоль канала Сен-Мартен, где лоботрясы с баллончиками краски оставляли свои автографы под мозаичными пришельцами из игры «Пэкмен», творениями знаменитого уличного художника под псевдонимом Космический захватчик. Я искал вдохновение для другого документального фильма – что-нибудь никак не связанное с романтикой. Каждый день я ловил себя на том, что ворую картинки из жизни других людей. Я даже не снимал, не было моральных сил опять взяться за камеру, но запоминал сцены чужого счастья, раскладывал их в голове по полочкам, хранил, как дозы серотонина для экстренных инъекций, и доставал, когда совсем уж падал духом. Обычно по вечерам, когда мне совершенно некуда было идти и когда я мечтал увидеть, как моя дочь морщит носик, выдавливая зубную пасту на зубную щетку-крокодила. Тогда я находил утешение, вызывая в памяти подсмотренные счастливые моменты, нежные строки из поэмы чьей-то любви. Пара женских сандалий у канала. Пробка от шампанского, закатившаяся под скамейку. Маленькая девочка спит на плече у отца; женщина трогает пальцем мокрое пятно на его футболке, куда малышка напустила слюней. Полусдувшийся шарик в виде собаки валяется на траве. Пожилая женщина сидит на расстеленном пледе и ломает багет для семейного пикника. Двое выходят из кинотеатра и синхронно поднимают руки, прикрывая глаза от солнца. Все эти мимолетные и незаметные моменты близости, составляющие обыденную жизнь.

Конечно, ради сохранения душевного здоровья не следовало дополнять сентиментальный вуайеризм просмотром записей из родительского дома, но именно этим я и занимался каждый вечер. За будничными словами, за несерьезными жалобами – вздохами о недосушенных полотенцах и злоупотреблении содой в домашней выпечке – мне слышалась вездесущая, осязаемая, тяжким трудом завоеванная любовь. Неопровержимое доказательство того, что у других все хорошо, а у меня – очень плохо.