Эрик-Эмманюэль Шмитт - Евангелие от Пилата

Мне пришлось принять строгие меры, я запретил ученикам подпускать ко мне хворых. Но ничто не могло остановить потока больных: их вталкивали через окна, протискивали через крышу. На Тивериадском озере мне пришлось отойти от берега на лодке, дабы избежать прикосновений и стенаний толпы. Тщетно. Все терпели мои наставления из снисходительности, словно поедали закуски, разжигая аппетит перед появлением главного блюда – чуда.

Но я покорно исполнял свой горький долг. От меня ждали только деяний, выстаивая многочасовые очереди, им нужна была моя печать, мое клеймо, а именно исполнение какого-либо мелкого чуда. И тогда они, здоровые зрители или излеченные больные, уходили, покачивая головами, удовлетворенные тем, что видели все собственными глазами.

– Да, да, он действительно Сын Бога.

Они ничего не улавливали из моих речей, не запоминали ни слова из сказанного. Они просто нашли удобного заступника, всегда готового облегчить им жизнь.

– Как повезло, что он живет рядом с нами, в Галилее!

Мои братья и мать однажды пробрались через толпу, которая собралась в деревне, где мы остановились. Я знал, что братья гневались на меня, считая тщеславным безумцем. Они неоднократно присылали мне послания с требованием прекратить исполнять роль Христа. Поскольку я им не отвечал, они пришли, чтобы призвать меня на семейный совет.

Любопытные окружили постоялый двор, где мы укрылись, я и мои ученики.

– Дайте нам пройти, – кричали мои братья, – мы его родственники! У нас право быть первыми. Дайте нам пройти. Мы должны поговорить с ним.

Толпа пропустила их.

Но я преградил им путь. Я знал, что причиню им боль, но не мог действовать иначе.

– Кто моя истинная семья? Моя семья определяется не по крови, а по духу. Кто мои братья? Кто мои сестры? Кто моя мать? Кто будет исполнять волю Отца моего Небесного, тот мне брат, и сестра, и матерь.

Я вернулся в дом к своим ученикам и с яростью воскликнул:

– Кто любит отца или мать более, нежели меня, не достоин меня; и кто любит сына или дочь более, нежели меня, не достоин меня.

И я впустил незнакомых людей, стоявших ближе других, и захлопнул дверь перед носом братьев и матери.

Братья мои в ярости ушли. Но мать осталась, она была подавлена, но покорно ждала у двери. Ночью я впустил ее, и мы оба разрыдались.

С той поры она больше не покидала меня. Она осталась, скромно шла позади, среди толпы женщин, рядом с Марией Магдалиной, смирив материнские тревоги. Время от времени мы тайком встречались, чтобы обменяться быстрыми поцелуями. После моей ссоры с братьями она приглядывала за мной, ибо постигла смысл моего служения. Моей радостью и утешением на этой земле было и остается сострадание ко мне моей матери.

Я делился сокровенными мыслями только с Иудой. Мы перечитывали послания пророков. После того тайного договора с собой я по-иному вглядывался в них.

– Ты должен вернуться в Иерусалим, Иисус. Христос добьется триумфа в Иерусалиме, тексты ясно говорят об этом. Ты должен быть унижен, подвергнут пыткам, убит, а потом ты воскреснешь. Это будут трудные времена.

Он говорил спокойно, вдохновленный своей верой. Только он осознал, что такое есть мое царство, царство без славы, где не будет никакого материального и политического успеха. Он описывал мне мою агонию, но надежда на новое свидание со мною давала ему спокойствие.

– Ты умрешь на несколько дней, Иисус, на три дня, а потом воскреснешь.

– Человеку тяжело уверовать в это.

– Послушай, Иисус. Сон продолжительностью в три дня или в миллион лет не дольше сна продолжительностью в час.

Я не ответил. Я удалился, чтоб погрузиться в колодезь любви. До этого мгновения я не рассматривал так близко свою смерть и хотел знать, что дадут мне размышления.

Углубившись в себя, придя к Отцу моему, я увидел там лишь свою ужасающую судьбу. «Все предначертано, – говорил Он. – Все благо. Только тело предназначено для тлена, для червей, для исчезновения. А дух вечен».

Слова не были точными, но приносили успокоение. Время от времени, в момент слияния с Богом, мне казалось, что я постигаю зависимость нашей загробной жизни от жизни земной. Праведник и после смерти будет жить в добрых воспоминаниях, а негодяй канет в пучину забвения. Но стоило мне вглядеться в картину моей загробной жизни, она испарялась. Однако молитвы дарили мне утешение, и страх смерти отступал.

Иерусалим стал средоточием моей озабоченности. Моим предназначением. Местом моей смерти. Я должен был завершить свой жизненный путь в Иерусалиме.

Я бывал в Иерусалиме и раньше, как любой богопослушный еврей, во время коротких пасхальных праздников. Теперь предстояло остаться там надолго. Мы отправились в путь.

Я не мог скрывать от себя правду: я менялся. Горечь и упреки излишне часто посещали мое сердце. Я, воплощение любви, стал резким, нетерпимым, раздражительным. Проповедуя смирение, я мог разбранить противников. Когда я собирался возвестить о приходе моего царства, то злоупотреблял риторикой и словно слышал себя со стороны: я угрожал, метал громы и молнии, обещал самые страшные кары от имени Бога. Желая проповедовать человечность, я не мог сдержаться, проходя мимо святош, зажигавших свечи во время праздника Кущей, чтобы не крикнуть им: «Никто из вас не поступает по закону!» Потом я осыпа́л себя упреками, а мать ночью успокаивала меня, прижимая к груди, называя мои помрачения рассудка усталостью от несбыточных надежд.

Вначале я столкнулся в Иерусалиме со стеной безразличия. Нескольким мудрым людям, как Никодим или Иосиф из Аримафеи, чутким к моим речам, фарисеи и члены синедриона затыкали рот, восклицая: «Пророк не может прийти из Галилеи!» Я счел, что мои планы рухнули.

Но через полгода я добился того, что они перестали смеяться надо мной. Теперь они оплевывали меня, метали громы и молнии, исходили злобной пеной. Мне удалось привлечь их внимание, ибо сегодня вечером они меня убьют.

Иерусалим…

«Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз хотел я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели!»

Иерусалим, ты – гордость Иудеи, но красоты твои не прельщают меня.

Когда от меня ждали благоговейного восторга пред вновь отстроенным Храмом с тяжелыми вратами из позолоченного кедра, резными гранатами, лилиями и ветвями, с которых свисали льняные полотнища с пурпурными цветами и пунцовыми гиацинтами, поддерживаемые херувимами из массивного золота, я думал: всегда ли красота достигается чрезмерностью? Когда мне расхваливали церемонию жертвоприношений, когда в зловонном дыме я различил среди сгустков крови почерневшие потроха и кишки, стада волов и овец, тучи голубей, когда увидел лавки менял с подобострастными улыбками, то схватил плеть и опрокинул их столы. «Возьмите это отсюда, и дома Отца моего не делайте домом торговли!» Я выгнал плетью скот, а через мгновение и торговцы спаслись бегством. Город грязен, скуп, капризен, презрителен. За дверьми и фасадами прячутся пустота и тлен. Все живут напоказ, богачи кичатся своим состоянием, даже служба в Храме требует роскоши. Сосед следит за соседом, соперничает с ним в могуществе или богатстве. Здесь молчит сердце, целомудрие считается смешным, смирение – самоубийственным. Жители Иерусалима не желали слушать бродягу из Галилеи, который восхвалял бедность. Моим ученикам с Тивериадского озера было нечего терять, кроме старой лодки и дырявых сетей. Неужели только бедные простолюдины способны слушать сердцем?