Эрик-Эмманюэль Шмитт - Евангелие от Пилата

– Рим не вечен.

– Как ты смеешь так говорить, Фабиан? Ты и в самом деле ведешь себя как избалованный ребенок.

– Все, что я делал в жизни, было тщетой и суетой, я соблазнял, наслаждался женщинами, тратил деньги, а теперь ощущаю невероятную усталость. Мне кажется, что жизнь моя обретет смысл, если я встречусь с этим человеком.

Он повернулся к своей сестре, побледневшей так, словно вся кровь излилась из ее вен:

– Кажется, мой рассказ тебя разволновал, Клавдия.

– Больше, чем ты думаешь, Фабиан. Больше, чем ты думаешь.

Критский торговец перевел разговор на недавний скандал с дельфийской пифией, молодой женщиной, считавшейся непревзойденной предсказательницей, пока не вскрылось, что ответы ей подсказывал военачальник Тримарк, согласно своим политическим интересам. Дискуссия разгорелась с новой силой. Я искоса следил за Клавдией, молчаливой и задумчивой, бледной, как луна в предрассветный час. Она впервые отказалась от роли хозяйки дома и равнодушно позволяла волнам разговора умирать у подножия ее ложа.

Когда гости разошлись, я подошел к ней, не скрывая беспокойства:

– Что происходит, Клавдия? Ты плохо себя чувствуешь?

– Ты слышал, что говорил Фабиан? Оракулы единодушны. Они говорят о том, кого мы знаем. Я была очень удивлена, что ты не обмолвился о нем ни словом.

– О ком?

Впервые я чувствовал, что раздражаю Клавдию. Она закусила губы, чтобы не оскорбить меня, и холодно оглядела с головы до ног:

– Пилат, оракулы говорят об Иисусе.

– Об Иисусе? Колдуне? Но он умер.

– Он в том возрасте, о котором вещают оракулы.

– Он умер!

– Он ведет за собою всех. Без оружия, без поддержки он создал свою армию верующих.

– Он умер!

– Его слова обращены не только к евреям. Они обращены к самаритянам, египтянам, сирийцам, ассирийцам, грекам, римлянам, ко всем.

– Он умер!

– Когда он говорит о царстве, он говорит о всеобщем царстве, где примут каждого, куда пригласят каждого.

– Он умер, Клавдия, услышь меня. Он умер!

Я проорал эти слова.

Голос мой пронесся от зала к залу, от колонны к колонне, и дворец поглотил мой гнев.

Клавдия подняла на меня глаза. Мои слова наконец достигли ее слуха. Губы ее задрожали.

– Мы убили его, Пилат. Отдаешь ли ты себе отчет в этом? Быть может, это был он, а мы его убили?

– Это был не он, поскольку мы его убили.

Клавдия задумалась. Горькие мысли, словно стрелы, вонзались ей в сердце. Она рухнула в мои объятия и долго рыдала.

Сейчас она лежит в нескольких локтях от меня, а я пишу тебе. Ее хрупкое сложение и яростная натура позволяют ей легко бросаться в крайности. Она страстно негодует, а потом крепко засыпает. Такие приливы и отливы мне противопоказаны. У меня темперамент умеренный, медлительный, не бросающий меня из одной крайности в другую. Я меньше возмущаюсь, но и отдыхаю меньше. Бездна неумеренного гнева или успокоительного сна недоступна мне. Я иду по узкой дощечке и ощущаю себя довольно уютно между двумя берегами. Иногда мне и хотелось бы оступиться, однако…

А пока сердечно целую тебя, мой дорогой брат. Вскоре сообщу тебе новости о Кратериосе, который решил немного погостить в Иерусалиме. Пока я не решу эту загадку с исчезнувшим трупом, у меня будет возможность встречаться с ним, а потом рассказывать тебе о его сумасбродных выходках. Береги здоровье.

Не хотел бы вновь пережить сегодняшние события. Думаю даже, что впервые в нашей переписке мне хотелось бы оставить эту страницу чистой, ибо мне неприятно вспоминать о случившемся. И все же чувствую, что, если опущу рассказ об этом дне, завтра вообще не стану тебе писать, не стану писать и послезавтра. Чернила на моем пере высохнут, голос мой умолкнет, а ты потеряешь брата. А потому постараюсь, преодолев неимоверное отвращение, в подробностях описать этот день, не прерывая нити повествования, ибо эта нить, натянутая между Иерусалимом и Римом, есть нить нашей дружбы.

На заре центурион Буррус попросил принять его. Я надеялся, что он сообщит мне о том, что найден труп колдуна. Я действительно приказал – говорил ли я тебе? – произвести ночью тщательный обыск в домах Иерусалима. Мои люди не должны были говорить, кого ищут – иначе слух о таинственном исчезновении разнесся бы по всему городу, – они должны были открывать любые двери, любые сундуки и хранилища, где можно было бы спрятать труп.

Буррус стоял передо мной навытяжку. На подбородке его синела щетина, волосы были покрыты пылью, а глаза покраснели от усталости. Он провел всю ночь в поисках и не успел отдохнуть и вымыться перед аудиенцией.

Он не нашел труп. Но он напал на след. Он случайно наткнулся в харчевне на стражей, охранявших могилу. Они пили вглухую и вряд ли привлекли бы внимание Бурруса, не будь перед каждым из них по тридцать сребреников. Это была огромная сумма, жалованье за несколько месяцев, и деньги насторожили Бурруса. Им заплатили. Почему? За какие дела? Или за бездействие? За какие-то слова? Или за молчание? Стражей следовало допросить.

Я вместе с Буррусом спустился в караульную. Мы зажгли факелы, потому что утро еще не разгорелось, потом ко мне привели двух евреев, а вернее, их подтащили ко мне, ибо они так напились, что даже не соображали, что находились перед прокуратором.

– Откуда у вас эти деньги?

– Кто ты?

– Друг.

– У тебя есть выпить?

– Кто дал вам эти деньги?

– …

– Зачем?

– …

– Вы мне ответите, клянусь Юпитером!

– У тебя правда нет выпивки?

Еще выпивки?! Они были наполнены вином, как амфоры. Из них нельзя было ничего вытянуть, кроме кислого пота.

Я велел дать им кувшин с вином. Они набросились на питье с жадностью верблюдов после долгого странствия по пустыне.

Я машинально подбрасывал в руке кошельки, как вдруг меня озарило. Тридцать сребреников! Это число о чем-то мне говорило… Ну да! Такова была оплата любого предательства, оговора, доноса. Наушничество вносило свой распорядок в жизнь Иерусалима. Несколько дней назад мои люди обнаружили такие же монеты на теле висельника. То был Иуда, казначей Иисуса, продавший Каиафе своего учителя за эти жалкие гроши.

Я приблизился к пьяным стражникам:

– Вам заплатил Каиафа? Хотите еще выпить? Каиафа, не так ли?

Оба молча кивнули. Я взял кошельки с деньгами и протянул им:

– Берите. Каиафа дает вам еще по тридцать сребреников, чтобы вы мне все рассказали.

Стражники качались от радости. Они даже не сообразили, что я возвращаю их деньги.

– Итак, говорите.

– Дело в том, что мы ничего не знаем.

– Вы издеваетесь надо мной?

– Нет, господин, мы ничего не видели. Мы спали. Утром нас разбудили женщины, а потом попросили открыть могилу. Когда они обнаружили, что склеп пуст, они принялись кричать, повторять, что свершилось чудо, что могила сама открылась и сама закрылась, а галилеянина забрал с собой ангел Гавриил. Они твердо верили в это. Мы проснулись и перепугались. И когда прибыл Каиафа – задолго до римлян, господин, – мы предпочли повторить слова женщин. Мы поклялись, что собственными глазами видели ангела Гавриила с галилеянином. Это было не так глупо, как если бы мы признались, что ничего не видели, поскольку прохрапели всю ночь, вместо того чтобы сторожить. Но мы, наверное, совершили промах, потому что Каиафа впал в такой гнев, что у него едва не лопнули жилы на шее. Он кричал, что ему известно то, о чем говорят, велел нам молчать и никому не упоминать про ангела Гавриила. Иначе нас побьют камнями. Мы дрожали от страха, ведь мы знаем, если первосвященник предрекает кару, он всегда держит свое слово. Потом он успокоился, заулыбался, даже дал нам денег и сказал, что говорить. А вернее, что говорить нельзя.