Виктория Токарева - Кругом один обман (сборник)

Заглянула в окно.

Семейство Гарика в полном составе, включая жену, сына и тещу, сидело за столом. Пили чай.

Над столом – круглый желтый абажур, который Тата ни за что не хотела менять на люстру. А теперь он светит другим. А Тата стоит вне дома, как нищенка. Нищенка с канистрой. Это уже не бедная попрошайка, это – террористка. Мститель.

Створка окна была приоткрыта, и в стекле, как в зеркале, Тата неожиданно увидела свое отражение. Ужаснулась. В стекле отразилась ведьма с висящими волосами. Где прежняя Тата – ясная, улыбчивая? Стояло исчадие ада. Неужели злоба может так исказить человека? Но ведь это не просто злоба. Это благородный гнев, ярость очистительная.

Тата отвинтила крышку канистры. Плеснула, но неудачно. Попала себе на туфли и на юбку.

Хотелось скорее закончить, поставить точку. Вытащила из кармана коробок спичек. Чиркнула. Бросила.

Загорелся не дом, а ее туфли. Огонь опалил ноги, перекинулся на юбку. Хотелось закричать, но сдержалась. Подумала: лучше так…

Исчадие ада, которое отразилось в окне, – не для жизни. Такое надо жечь. Утопить в геенне огненной.

Семья Гарика почувствовала запах бензина. Сунулись в окно.

В темноте по земле катался огненный шар.

Что это такое? Шаровая молния? Но молния маленькая и круглая, величиной с футбольный мяч. А это что-то большое, бесформенное.

Гарик первым все понял. Выскочил прямо в окно. Снял с себя пиджак, стал сбивать с Таты огонь.

Жена и теща выкинули в окно одеяло. Гарик накрыл Тату одеялом. Лег сверху, чтобы сбить остатки огня, перекрыть доступ кислорода.

Вызвали скорую. Стали ждать.

– Что это было? – спросила теща.

– Самосожжение, – сказал Гарик. – Знак протеста.

– Дурак ты, Игорь, – заметила жена. – Она хотела нас поджечь, а не себя.

– Почему же не подожгла? – спросила теща.

– Не сумела. У нее не получилось, – объяснила жена.

– Не хочу я эту дачу, – мрачно сказал Гарик. – Не буду я здесь жить.

Скорая увезла Тату в ближайшую больницу. Оттуда ее переправили в ожоговый центр. Все случившееся Тата объяснила как несчастный случай: хотела поставить в гараж запасы бензина, но…

Понадобилась пересадка кожи.

Понадобилось терпение. Тата буквально плыла в море боли.

Ей кололи снотворное. Она спала и просыпалась и не понимала: день сейчас или ночь? И сколько времени прошло? Неделя? Месяц?

Постепенно боль притупилась. Можно было думать о чем-то еще.

Тата думала о превратностях судьбы: счастье может кончиться внезапно, в один день. И открыться большое горе. Как будто чья-то равнодушная рука взяла и перевернула песочные часы.

Почему? Батюшка сказал: «Надо думать не “почему”, а “зачем”». Действительно, зачем?

Нянька Анюта говорила: «Не надо ее дражнить, надо чтобы все по-ейному было».

А вот не получается все «по-ейному». Филипп умирал, и Тата умирала вместе с ним. Ее жизнь остановилась. И она хотела, чтобы все, кто рядом, тоже умирали вместе с ней. Но нет. Муж Саша предпочитал жить и чувствовать и любить живую женщину, а не бесчувственное бревно.

Тата ждала, что все вокруг замрут в отчаянии, станут рвать волосы на голове, протестуя против несправедливой судьбы. Но нет. Выразили соболезнования и пошли своей дорогой. У всех своя дорога. И оттого что у Таты дорога оборвалась над пропастью, не значит, что другие тоже должны лететь в пропасть вместе с ней. Ее задача – никому не мешать. Не грузить. Смирить гордыню. И какое счастье, что она не подожгла дом. Не взяла грех на душу. Лучше так, как есть. Заживет, как на собаке, и уйдет в прошлое. Утонет, как «Титаник».

Бедная мама Таня. Чуть не потеряла все свои ветки: и внука и дочь. Она приходила к Тате, останавливалась в ее ногах с испуганным, несчастным лицом.

Тата раскрывала глаза. Спрашивала:

– Ну, что ты пришла?

Тате хватало своей боли. Не было сил на сочувствие. У нее ни на что не было сил.

Выписали первого мая. Праздник. Какой смысл оставаться в больнице на праздник? Все равно все гуляют, кроме дежурного врача. Тата попросила у сестры-хозяйки халат и тапки. Ее вещи обгорели, превратились в хлам.

Сестра вошла в положение и дала линялый халат: на синем фоне розовые тюльпаны.

– Можно не возвращать, – разрешила сестра. Ее звали Зоя.

Тата надела халат поверх рубашки. На рубашке был черный штамп.

Обгоревшие волосы росли клоками вокруг проплешин. Пугало огородное.

В таком вот виде Тата выплыла на улицу, в весну, в праздник.

Ноги были обтянуты тонкой розовой кожей, как будто Тата горела в танке. Лицо тоже обгорело в районе глаз, и кожа гладкая, как леденец. Ни одной морщины, как будто Тата сделала подтяжку.

Зоя вышла ее проводить. Стояла квадратом, все стороны равны.

– Ты почему такая толстая? – поинтересовалась Тата.

– У меня наследственное, – ответила Зоя.

– И ничего нельзя сделать?

– Ничего. Я уже операцию делала, половину желудка отрезала.

– Не помогло?

– Как видишь.

Зоя была молодая, с хорошеньким личиком. Объемы, конечно, не украшали, но все равно видно, что молодая и хорошенькая.

– У тебя парень есть? – не отставала Тата.

– Есть. Азербайджанец. На рынке работает.

– Как зовут? – спросила Тата.

– Юсуф. Азербайджанцы любят большие задницы. Они своих невест перед свадьбой специально откармливают грецкими орехами.

Подошел автобус.

– Ну, я пошла, – попрощалась Тата.

– Всего хорошего, – пожелала Зоя.

Что может быть хорошего в ее жизни – одинокой и обожженной?

Тата вошла в автобус с задней площадки, забилась в угол. Она стеснялась своего вида. Люди могли подумать, что сбежала из дурдома. Но никто не обратил внимания. Все сидели к ней спиной и думали о своем.

Автобус тронулся. Улицы с домами побежали назад.

Какое счастье быть живой и целой и ехать к себе домой. Это и есть все хорошее, что желала Зоя.

Через месяц в дверь позвонили.

Тата открыла и увидела Свету, свою несостоявшуюся невестку. Рядом с ней стояла худенькая девочка лет десяти.

Света отодвинула Тату и, твердо ступая, прошла в комнату Филиппа. С размаха села на его кровать. Посадила рядом девочку.

– Это будет моя комната, – объявила Света.

Она смотрела исподлобья. Взгляд был острый, напряженный, как у мелкого хищника. У куницы, например.

Света ступила на чужую территорию и ждала войны.

Но война не начиналась.

Тата жадно вглядывалась в свою внучку, которую видела впервые.

Девочка не похожа на Филиппа, из другого клубня, но все равно видно, что это его дочка. Видно, и все. Тот же постав головы, немножко вперед. Так же вздрагивает щечкой. Стесняется. Милая…

Комнате суждено было стоять пустой, как мемориал, и пылиться от времени. Пыль – это время. Пылинка – секунда.

Разве не лучше, если комната наполнится жизнью ребенка: его смехом, дыханием, легкими шагами…