Жозе Сарамаго - История осады Лиссабона

Раймундо Силва встает, открывает окно. Отсюда, если верить Истории Осады Лиссабона, корректуру которой он вычитывал, видно ему место, где разбили свой лагерь англичане, аквитанцы, бретонцы, а на склоне Триндаде к югу и до самой улицы Святого Франциска, метром дальше, метром ближе, стоит церковь Мучеников, и она не даст соврать. Теперь, в Новой Истории, это бивак португальцев, и покуда еще они все держатся вместе, ожидая, что решит король – снимаемся, остаемся или как. Между городом и лагерем лузитан – назовем их так, как сами себя они не называют, – видим протяженный и широкий эстуарий, так глубоко вдающийся в сушу, что если кто захочет обойти его посуху, придется двинуться на восток до начала улицы Палма, а на запад – до улицы Претас, изрядный, надо сказать, путь через поля, вчера еще ухоженные и возделанные, а нынче не только дочиста разграбленные в поисках съестного, но еще и вытоптанные и сожженные, будто огненными копытами своих коней прошлись по ним всадники Апокалипсиса. Мавр со стены давеча объявил, что в португальском лагере заметно движение, так оно и было, но потом все угомонилось и замерло, потому что дон Афонсо Энрикес со всем своим войском желает устроить торжественную встречу господам крестоносцам, воздать почести этому крошечному воинству, сошедшему с кораблей, и тем больше будут эти почести, чем сильнее огорчили его остальные рыцари. Поскольку мы уже вполне осведомлены об этих встречах и собраниях людей с голубой кровью и в высоком ранге, сейчас самое время узнать, кто же там есть еще, что представляют собой эти солдаты, наши то есть, распыленные между Кармо и Триндаде, ожидающие команды и даже не имеющие возможности покурить и оправиться, – вот они сидят на земле, или стоят, или прохаживаются в тени олив, потому что погода хороша, а палаток и шатров мало, и большинство солдат предпочитают ночевать под открытым небом, подложив под голову щит и одну часть ночи чувствуя нагретую землю, а другую – согревая ее теплом собственного тела, покуда не пришел день лечь в нее и соединить свой хлад с ее стыдью, дай бог, чтоб еще не скоро. Веские основания имеются у нас поглядеть на этих людей, так слабо вооруженных по сравнению с современными арсеналами Бонда, Рэмбо и компании, основания же эти – отыскать среди них того, кто смог бы послужить персонажем Раймундо Силве, поскольку сам он, человек застенчивый от природы или по сегодняшнему расположению духа, человек, избегающий многолюдства, остался у своего окна в доме по улице Чуда Святого Антония, не решаясь выйти на улицу, и мы никак не можем одобрить такое поведение, робеешь идти один – предложи свое общество Марии-Саре, чьи решительные действия уже показали, до какой же степени не робкого она десятка, а еще того лучше, еще романтичней и интересней демонстрируя свое одиночество, если не слепоту, взять с собой пса с Эскадиньяс-де-Сан-Криспин, и какая чудная картина будет, когда лодочка на веслах заскользит по глади реки, по ничейной воде, корректор будет грести, а пес, устроившись на корме, упиваться свежим воздухом, а в паузах – как можно незаметней выкусывать блох, больно впивающихся ему в самые нежные места. Что ж, оставим в покое этого человека, который еще не вполне готов смотреть и искать и, хотя высматривать и выискивать – это его профессия, лишь изредка, случайно, повинуясь мимолетному психологическому волнению, замечает что-либо, и приищем ему в замену того, кто пусть не в силу личных достоинств, более чем сомнительных кстати, но по некоему предназначению сможет занять его место в повествовании и чувствовать себя там естественно, так естественно, что потом скажут, как принято говорить о явных и очевидных совпадениях, что они с ним просто рождены друг для друга. Дело это, однако, непростое. Мало того что не простое, оно еще и не одно, потому что одно дело – взять человека и поместить его в толпу, что мы уже не раз видели, и совсем другое – отыскать человека в толпе и, так сказать, с первого взгляда заявить: Вот он. В лагере совсем почти нет стариков, в те времена люди умирают часто, живут мало, не говоря уж о том, что для войны у стариков в ногах нет легкости, а в руках – силы, и далеко не каждый выдержит столько, сколько Гонсало Мендес-да-Майа по прозвищу Боец, который тогда, в семьдесят лет, казался в самом расцвете сил, а в девяносто еще вступит в схватку с королем Танжера, впрочем последнюю свою. Что же, отправимся искать, пойдем послушаем, что люди говорят и на каком же диковинном языке они говорят, и ко всем прочим трудностям присовокупите и эту, ибо так трудно нам понимать их, как и им – нас, хоть мы с ними и принадлежим к одной и той же португальской нации, и это именно то, что в наше время называется конфликтом поколений, хотя можно предположить, что это всего лишь языковые различия. И вот кружком сидят на земле люди под раскидистой оливой, которая, если судить по искривленному стволу и общей дряхлости вида, по крайней мере дважды в два раза старше Бойца, и если он ранит и убивает, она довольствуется тем, что дает масло, как говорится, где родился, там и сгодился, хотя это верно лишь по отношению к оливам, но никак не к людям. А эти люди сейчас заняты тем лишь, что слушают некоего молодого человека, высокого ростом, черноволосого, с бородкой. Одни всем видом своим показывают, что, мол, слышали мы уже это все, но досады не выказывают, это те, кто был при Сантарене в час знаменитого штурма, а иные, судя по тому, как завороженно внимают они рассказу, явно принадлежат к недавнему пополнению, они присоединились к войску по дороге и платят им, как и всем, раз в три месяца, как говорится, кто от казны кормится, отказа ни в чем не знает, а покуда война еще не началась, утоляют жажду собственной славы россказнями о славе чужой. Рассказчику подобает иметь имя, и оно у него, разумеется, есть, как и у любого из нас, однако сложность тут в том, что придется выбрать меж именем, которое он полагает своим, – Могейме – и другим, которое дадут ему позже, – Мойгема, и не надо думать, что подобная путаница случалась лишь в старину, в древности, во тьме невежественных веков, кое о ком из живших в ту пору известно, что он тридцать лет назывался Диоклом, пока в один прекрасный день, когда пришлось предъявить документы, не обнаружилось, что он Диоклетиан, и от этой смены он, несмотря что император, ничего не выиграл. И важность вопроса имен не следует недооценивать – Раймундо не смог бы жить Жозе, Мария-Сара не пожелает быть Карлотой, а Могейме не заслуживает, чтобы его звали Мойгемой. После этого предуведомления мы можем подойти поближе, присесть на землю, если захотелось, и послушать.

Сказал Могейме: Дело было ночью, и мы ждали до рассвета в долине открытой и пустынной, затаившись так близко к городу, что слышали, как перекликаются часовые на стенах, а сами держали поводья, чтобы не заржали наши кони, когда же на четверть показалась луна, наши капитаны поняли, что караульных сморил сон, и мы все, оставив пажей с лошадьми в долине, устремились вперед и по тропинке добрались до ручья Атамарма, названного так потому, что сладки были его воды, потом же – до самых стен, но тут как раз сменились караулы, так что пришлось нам снова ждать на пшеничном поле, когда же Мему Рамиресу, начальствовавшему над нами, показалось, что пора, он подал нам знак, и задача была – одним махом закинуть веревочную лестницу на стену, но не повезло нам, или вмешался Лукавый, чтоб испортить все дело, и лестница, соскользнув, с шумом обрушилась наземь, и мы все замерли, припав к земле в тени стены, ибо, если бы проснулись часовые, все пропало бы, но поскольку мавры тревоги не подняли, Мем Рамирес позвал меня, как самого высокого, и приказал залезть ему на плечи, и я закинул лестницу на стену, и поднялся он, и я за ним, и еще один из наших, но, покуда мы уже внутри ждали, когда же влезут остальные, проснулись часовые, и один спросил: Менфу, что по-ихнему значит: Кто идет, но Мем Рамирес, который по-арабски говорил как мавр, ответил, что смена пришла, когда же мавр спустился с башни, отсек ему голову и выбросил ее наружу, чтобы наши уверились – мы вошли в город, но другой воин заподозрил неладное и завопил во всю мочь: Анаухара, анаухара, что на их языке значит: Вылазка христиан, а нас уже тогда было за стеной человек десять, подскочил караул, и началась свалка, и ревел Мем Рамирес, призывая на помощь святого Иакова, Сантьяго, покровителя Испании, а король дон Афонсо по ту сторону стены отвечал: Сантьяго и Пресвятая Дева, помогите нам, и еще сказал: Бей их, пусть ни один не уйдет, обычные в таких случаях призывы, а меж тем с другой стороны поднялись двадцать пять наших и побежали к воротам, тщась отворить их, но преуспели в своем намерении, лишь когда сверху сбросили им железную кувалду, и ею они сумели разнести петли и впустить короля, и тот, преклонив колени на пороге, начал было возносить хвалу Господу, но принужден был тотчас подняться и дать отпор ринувшимся на защиту ворот маврам, которым тут и смерть пришла, потому что наши поспешили истребить их всех, а заодно женщин и малых детей и домашней скотины во множестве неимоверном, так что кровь по улицам текла ручьями, и так вот был взят Сантарен, и при штурме был я и другие, которые здесь вот со мной. Кое-кто из этих других закивал подтверждающе – им, без сомнения, тоже было что поведать, но поскольку относились они к тем, кому вечно не дают слова, во-первых, потому, что слова у них всегда не в должном количестве, а во-вторых, потому, что отказываются, когда их просят, то и остались они сидеть как сидели, сидеть кружком да помалкивать, слушая златоуста, который столь преуспел в зарождающемся искусстве говорить по-португальски, и да не покажется преувеличением наше утверждение, что у нас самый продвинутый и богатый язык в мире, если еще восемь с половиной веков назад простой, рядовой солдат сумел смастерить такую ясную и отчетливую речь, где имеется все – и счастливые повествовательные ходы и находки, и ритмичное чередование долготы и краткости, и смена планов, и возрастающая напряженность – сиречь саспенс , – и даже чуть-чуть непочтительная ирония по адресу короля, принужденного прервать благодарственную молитву, пока самому не пришел аминь от вражеского меча, и о поступке сем, в тысячный раз зачерпнув из неиссякаемого кладезя народной мудрости, скажем мы так: Аминем квашни не замесишь, молитву твори да муку клади. Один из новобранцев, боевой опыт коего сводился к тому, что он видел, как мимо проходит войско, однако по природе своей парень был сметливый и рассудительный, понял, что никто из ветеранов высказываться не желает, и высказал в словах то, что, без сомнения, было в мыслях у каждого: Такой хрящик поди-ка разгрызи, не обломать бы нам зубы об этот самый Лиссабон, вот ведь какая интересная метафора, возвращающая в наше повествование и уже знакомого нам пса, и других собак, ибо много, очень, неисчислимо много потребуется их, чтобы обглодать высокие, крепостью своей достойные определения крепостные , стены, на которых надменно белеют бурнусы и сверкают клинки. Это невеселое пророчество смутило дух его товарищей, ибо на войне нипочем не узнаешь, кому придется умирать, а жребий порой и в самом деле выпадает только однажды, а лиссабонские мавры должны были бы рехнуться, чтобы лечь спать, когда уже близок час роковой, и, можно об заклад биться, что на этот раз никакому часовому не придется кричать: Менфу, поскольку осажденные слишком даже хорошо знают, кто идет и чего он хочет. По счастью, воцарившееся было уныние развеяли двое пажей – тех самых, что держали коней в долине открытой и пустынной под Сантареном, – принявшихся с громким хохотом рассказывать, что сделали они и другие с несколькими мавританками, бежавшими из города, на свою беду бежавшими, потому что сперва надругались над ними, взяв силой по многу раз, а потом убили без жалости, как нехристей, каковыми они и были. Могейме тогда вступился было за них всей силой своего авторитета, как боец с передовой, говоря, что в пылу боя можно убивать налево и направо, не глядя, кто перед тобой, но теперь, когда насладились плотью этих мавританок, по-христиански лучше было бы отпустить их, однако на проявление такого гуманизма пажи ответствовали, что убивать их надо всегда, не важно, изнасилованных или нет, чтобы больше не рожали мусульманских собак. Похоже было, что Могейме не нашелся, чем возразить на такой радикальный довод, но из каких-то потайных глубин своего разума извлек соображение, заставившее пажей онеметь: Подумайте, что вы, может быть, с ними вместе убьете и детей-христиан у них во чреве, и вот тогда уж и эти молодцы лишились, как уже было сказано, дара речи и промолчали в замешательстве, хоть и могли бы отбить этот выпад, сказав, что, мол, ребенок считается христианином, если у него оба родителя христиане, а что мавританок, может статься, обрюхатили, так то было внезапное осознание своего апостольского долга, ибо бросали семя свое куда попало, неся христианство. Случись тут какое-нибудь духовное лицо – например, проходил бы мимо в это время полковой капеллан, – он, без сомнения, окончательно прояснил бы теологический вопрос, очистил бы души от сомнений, а умы укрепил бы в вере, но, как на грех, все клирики были при короле и ожидали чужестранных дворян и только сейчас, кажется, возвращаются, судя по кликам и возгласам, каждый празднует ведь как может и как от веку повелось, хотя в данном случае, прямо скажем, радоваться особенно нечему.