Мария Елифёрова - Смерть автора

— Но кто вы на самом деле, если не секрет? — спросил я, отбросив ложную щепетильность.

— Мирослав Эминович, вдовец, родом из Слатины. Известный также под прозвищем «Мирка-цветочник».

— Вы разводите цветы? — не понял я.

— Нет, я шью.

— Сейчас это его основная профессия, — пояснил Моппер. Я не сумел скрыть своего удивления.

— Вы зарабатываете на жизнь шитьём?

— Я выучился шить много лет назад, — сказал Мирослав, облокотясь на стол, — когда был в заложниках в Венгрии. Знаете, там, в тюрьме, не очень-то выказывали желание меня кормить…

— Так всё-таки, — заметил я, — вы имеете отношение к мадьярам?

— Весьма косвенное и весьма неприятное, — бросил он. — Они меня попросту подло надули.

— А что с вами случилось? — снедаемый любопытством, спросил я. Он помрачнел.

— Ничего особенного, довольно банальная история. Мне должны были передать деньги для повстанческого движения; вместо этого мадьяры присвоили деньги, запихнули меня в тюрьму и в своё оправдание выпустили листовки, в которых смешивали меня с грязью.

— Так вы партизан? — не выдержал я. — Что же вы молчали, когда я спросил вас, кто вы на самом деле?

— Помилуйте, так ли вы хотите знать, кто я? — усмехнулся Мирослав, левой рукой поглаживая усы. — Может быть, вы, наоборот, хотите удостовериться, что я не тот, кто описан в романе?

Я не знал, что на это сказать; ведь в какой-то мере это в самом деле было так. В конце концов, в романе Моппера нет ни слова о партизанах. Тем не менее я решился ответить:

— Меня интересует правда; ведь я критик и исследую соотношение литературы с реальностью.

Тем временем нам принесли ужин. Я обратил внимание, что Мирослав заказал себе одно только клубничное мороженое. Я, однако, был голоден и с удовольствием принял угощение Моппера.

<���После тоста за успех романа, который Мирослав поддержал в крайне насмешливом тоне и выпив вместо вина стакан воды (вина он не пьёт), Арчер вернулся к теме литературы и реальности>

Мирославу было трудно в это вникнуть.

— Но ведь литератур много, — задумчиво произнёс он, — а реальность всего одна. Та, в которой вы и я сидим за столом…

— Это и составляет самый больной вопрос современности, — кивнул я. — Сейчас делаются разные опыты по созданию литературы, которая говорила бы о жизни средствами самой жизни. Достаточно упомянуть новую женскую прозу. [6] Новая женская проза — течение английской литературы рубежа XIX–XX вв., направленное против викторианской литературы как лживой и лакирующей действительность. — Прим. ред.

— Такая литература никогда не будет создана, — прервал меня Мирослав. Он не ел своё мороженое, а только ковырял его, предоставляя ему таять. Я не мог удержаться от мысли, что его худоба вызвана плохим аппетитом; но должен отметить, что вид у него чрезвычайно здоровый — его лицо покрыто медным загаром путешественника, сквозь который светится яркий румянец, а губы алые и пухлые. Отложив ложечку, он докончил:

— И вряд ли такая литература смогла бы доставить кому-то удовольствие. Даже мне.

— О чём вы? — переспросил я, не понимая, что он хочет сказать.

— Реальность, знаете ли, говорит не всегда приятным языком. И что дозволено в литературе, в реальности часто оборачивается проблемами. Я сам с этим столкнулся.

— При каких же обстоятельствах? При тех, что описал мистер Моппер?

— Допейте вначале кофе, — с улыбкой посоветовал Мирослав. — Об этом не стоит говорить, пока вы не закончили трапезу.

Прихлёбывая кофе, я увидел, что Моппер роется по карманам своего костюма с озадаченным выражением на лице. Подняв голову, он сказал:

— Боже, я забыл лекарство в кармане пальто. Придётся спуститься в гардеробную…

— Не вставай, Алистер, — отозвался Мирослав, поднимаясь из-за столика. — Дай сюда номерок, я схожу.

Пользуясь его отсутствием, я сказал Мопперу:

— У вас более чем оригинальный приятель. Он в самом деле был повстанцем?

— В самом деле, — ответил писатель, — хотя и очень давно. В историях, которые о нём рассказывают, совершенно невозможно отделить реальность от вымысла. Поверьте, ему приписывают и более фантастические вещи, чем события моего романа.

— А сам он?

— Сам он не подтверждает и не опровергает ничего. Тем временем вернулся Мирослав, и разговор возобновился. Он извинился передо мной, что прервал беседу, не ответив на мой вопрос.

— Ели бы вы лучше мороженое, — сказал я, — оно ведь совсем растаяло.

— Не стоит, — возразил он, — я не люблю мороженое.

— Зачем же вы его тогда заказали? — изумился я. Мирослав дёрнул бровью.

— Из щепетильности.

— Наконец-то я вижу в вас что-то общее с героем романа, — засмеялся я, — правда, его щепетильность не столь мила, как ваша.

— Да, Алистер изобразил меня несколько односторонне, — отозвался Мирослав. Моппер дружески положил руку на его локоть.

— Мирослав, ты же знаешь, что есть такое понятие, как литературный типаж.

— Литературный типаж! — со смехом повторил Мирослав. — Как по-вашему, мистер Арчер, похож я на литературный типаж?

— Не очень, — честно признался я. Мирослав посмотрел на меня странным долгим взглядом — неприятным, но не холодным, а пронзительно тёплым; неестественная теплота этого взгляда была испытующей, недоброй.

— Об этом вы тоже напишете в своём очерке. Ужин был окончен, и Моппер расплатился по счёту. Откинувшись на спинку стула, его друг спросил меня:

— Надеюсь, вы не станете курить? Должен сказать, я очень плохо переношу табачный дым.

Моппер перебил его:

— Мирослав, ты делаешься иногда несносным. Я предупредил об этом мистера Арчера; и я уже говорил тебе…

— Да, да, — вмешался я, — вам не о чем беспокоиться, я не курю, я употребляю только нюхательный табак.

— Я же говорил тебе! — с укором сказал Моппер.

— Против нюхательного табака я ничего не имею, — улыбнулся Мирослав. — Сам я им не пользуюсь, но готов вас угостить. Не угодно ли?

— А что у вас за табак? — полюбопытствовал я.

— Наш, балканский табак — с лепестками роз, — Мирослав вынул из-за пазухи большую плоскую золотую табакерку. Изящным щелчком ногтя он откинул крышку и протянул её мне.

Я взял табакерку и уже было опустил в неё пальцы, как вдруг взгляд мой упал на картинку, вставленную с внутренней стороны крышки. Это была эмалевая миниатюра размером не более трёх дюймов в длину и двух в ширину, выполненная тонко и тщательно; но боже мой, каково было её содержание! Не рискну его здесь описывать; само воспоминание о нём бросает меня в дрожь. Скажу только, что вид этой миниатюры вызвал у меня приступ тошноты; моим первым побуждением было вскочить и броситься в упорную, где я наверняка бы расстался с великолепным ужином, так некстати проявившим себя у меня внутри. Так бы оно, вероятно, и случилось, будь я более слабонервным; отчаянно борясь с дурнотой, я перевёл взгляд на виновника моего состояния и увидел его испытующий взгляд, полный скрытого лукавства.