Мария Елифёрова - Смерть автора

Мы сели на траву под огромным старым платаном, прислонившись к стволу. Нас разделяло не более полудюйма — полдюйма горячего воздуха между его плечом и моим. Не пытаясь сократить это расстояние, он проговорил:

— Есть две вещи, значение которых непомерно раздуто вами, западноевропейцами, — совокупление и смерть. Я попробовал то и другое и смею сказать, что они этого не заслуживают.

— Как это? — переспросила я, не понимая смысла его парадокса. Он, по-видимому, решил, что вопрос относится к первой части высказывания, а не ко второй.

— Сущность человека, главное в нём — то, что он тайна. Секс и смерть лишь уравнивают его со всеми прочими живыми тварями. Заворожённый взгляд вашей культуры на то и на другое как на тайну — взгляд в перевёрнутый бинокль. Взгляните вовсе без бинокля, и вы увидите, что этот трепет вызван не тайной, а тем, что тайну так легко отнять. Чем объяснить поведение распутника, как не погоней за ускользающей тайной? Смерть и секс — простые и насущные стороны человеческой жизни, такие же, как еда и сон, не более. Но на них чрезмерно сосредоточились и думают, что в них-то — или в отношении к ним — и заключается существо человека. Сейчас все с жадностью накинулись на учение доктора Фройда, думая, что с его помощью постигнут тайну человека. Между тем образ человека, который предлагает нам доктор Фройд, попросту нестерпимо скучен.

— А каким способом, по-вашему, постигается тайна? — забыв от волнения про свой предыдущий вопрос, спросила я. Мирослав повернул своё лицо — в этот раз совершенно другое, неожиданно ясное и чуть печальное — ко мне.

— Вы никак не можете понять, что тайна должна оставаться тайной.

— Всем тайнам есть предел, — заявила я. — Вот, например, вы сами. Я отчаялась понять, кто вы. В первую нашу встречу я увидела неотёсанного иностранца из богемных кругов. Во вторую — доморощенного Казанову, строящего из себя загадку. Потом вы предстали передо мной психопатом с садистскими наклонностями, потом — злым шутником. Сейчас я вижу перед собой мыслителя, создателя оригинальной философской системы. Я не против тайн, но я против таинственности. Трюки — вещь, недостойная вашего ума и индивидуальности.

Мирослав тихо рассмеялся, потом смолк и поглядел на меня вдумчиво и серьёзно.

— Вы знаете, кто я. Но вам будет нестерпимо в это поверить.

— Ну да, конечно! Мирослав-боярин! А почему вы в таком случае разгуливаете невредимым? Ведь герой романа погибает.

— Это ничего не значит, — спокойно сказал Мирослав. — Художник может кое-что домыслить. Вы читали «Мага»?

— Нет; это тоже написал Моппер?

— Нет, не Моппер. Есть такой молодой писатель, Сомерсет Моэм. Это его роман. Так вот, у него там тоже героя убивают; а я лично знаком с ним — хотя он выведен в романе не под своим именем — и могу подтвердить, что он жив и здоров, правда, изрядно растолстел.

— Послушайте, — сказала я, — не морочьте мне голову. Автор может взять у реального человека либо внешность, либо характер, либо биографию. Внешностью вы на Мирослава-боярина не похожи, и это не нуждается в доказательствах. Ваш характер также трудно усмотреть в герое романа — насколько я помню, тот Мирослав законченный неврастеник с байроническими приступами злобы. Остаётся единственное — поступки. Вы что же, всерьёз хотите уверить меня, что сотворили всё, что Моппер описывает в своей книге?

— Не только это, но гораздо больше, — с какой-то цинической ухмылкой произнёс Мирослав, и мурашки побежали у меня по спине. Может, мне показалось? Гримаса цинизма мгновенно спала, на меня смотрел прежний Мирослав — внимательный, многое знающий, многозначительный. Прежний, но не совсем — двусмысленность в его взгляде и изгибе ярких губ под пушистыми усами приобрела какой-то недобрый и сладострастный характер; как будто он знал больше, чем полагалось знать, и даже больше, чем можно вообразить, как будто бросал мне вызов, который мне заведомо не по силам.

— Опять ваши шутки, — сказала я. — И опять игры, смена масок. Вы хороший актёр, но когда я увижу вас настоящим?

— Вам ведь не это нужно, — улыбка исчезла с лица Мирослава, и эта серьёзность была ещё более жуткой, чем предыдущая насмешка. Я заглянула ему в глаза.

— Почему? — спросила я, не узнавая своего голоса. При близком расстоянии было видно, что веки у него припухшие, глаза покрасневшие и воспалённые, полные какой-то застарелой усталости. Он посмотрел на меня в упор.

— Потому что вам нужна не истина, а успокоение. Потому что я вам нравлюсь, и вы хотите добиться от меня гарантии, что я не изверг и убийца и что я не причиню вам вреда. Но я уже гарантировал вам последнее — что у меня нет в отношении вас дурных намерений. Первое я вам гарантировать не могу.

Я не сразу нашлась, что ответить. Превозмогая нервную дрожь, я собралась с мыслями и сказала:

— Но, кем бы вы ни были, вы не можете быть… тем. Это невозможно. Такого не бывает. Это литературный вымысел.

— А вы говорили, будто поняли, что истина невероятнее любого вымысла. Теперь я вижу, что ничего вы не поняли.

Странная смесь чувств поднималась во мне — смесь страха, заледенившего мои пальцы в перчатках, с привкусом щемящей тоски, грусти по неизвестно чему. Потеряв контроль над собой, я вцепилась в рукав Мирослава.

— Не мучьте меня, ради всего святого! Скажите мне правду!

— Не поминали бы вы ничего святого, — сокрушённо проговорил он. — К тому же правда была уже многократно сказана.

— Но кто вы? Партизан, морфинист, беглый каторжник — мне всё равно, я хочу только знать, кто вы!

— Хорошо. Вы получите то, что требуете. Мирослав аккуратно, но настойчиво высвободил от меня рукав и сел прямо, скрестив ноги.

— Вы хотите увидеть меня настоящего. Это не так сложно, хотя я хотел вас от этого уберечь. Смотрите.

Медленным движением он потянул за конец шарфа, размотал его и снял с шеи. Затем собрал рукой сзади свои густые волосы, чтобы мне было лучше видно.

— Боже… — вырвалось у меня. Его горло опоясывал широкий светлый шрам — по всей окружности, нигде не прерываясь. Я выронила ридикюль, потом подобрала и прижала к груди.

— Боже, боже… — задыхаясь, пробормотала я и, вскочив на ноги, кинулась прочь, по траве и цветочным бордюрам, не разбирая дороги, вон из проклятого парка. Спотыкаясь, я летела между деревьями, не обращая внимания на прогуливавшуюся публику, уже появившуюся к тому времени на дорожках. И только перебежав улицу и очутившись в просторном подземном вестибюле станции метро, я поняла, что никто меня не преследовал. Купив билет и спустившись вниз на платформу, я шагнула в двери подъехавшего поезда, рухнула на диванчик, сжала голову обеими руками и разрыдалась.

Из журнала The Egoist, № 17/1913