Мария Елифёрова - Смерть автора

Как я доехала до его дома, я помнила смутно. Дрожа, как в лихорадке, я постучала в дверь кулаком — впопыхах я не захватила с собою зонтика. Я боялась, что меня не услышат, но опасения мои не оправдались. Дверь открыла Джорджия Томсон.

— Здравствуйте, — безо всякого удивления сказала она. — Вы к боярину?

Опять это слово! Опустив глаза, я кивнула.

— Он наверху, занят своим туалетом.

Три часа дня было по меньшей мере необычное время для туалета, но я решила не возражать. Я сказала:

— Хорошо, я подожду внизу, пока он закончит.

— Зачем же, — ответила она, — поднимитесь наверх, в спальню, он вас примет.

Сердце моё заколотилось то ли от страха, то ли от радости — я сама не знала, от чего. Едва успев поблагодарить, миссис Томсон, я побежала наверх. Очутившись у двери, которая, по моему разумению, вела в спальню, я легонько стукнула в неё. Голос Мирослава тотчас же отозвался:

— Да-да, входите. Не бойтесь, я одет.

Я надавила на ручку двери и вошла. Мирослав, размотав шарф, брился над тазом — без зеркала, но очень ловко. Обернув ко мне измазанное мыльной пеной лицо, он сказал:

— Я знал, что вы придёте.

— Вы всегда всё знаете, — сказала я, глядя на него. — У меня такое чувство, что вы знаете обо мне больше, чем я сама.

— Возможно, — уклончиво отозвался он, старательно полируя подбородок. — Но вы не это хотели мне сказать. Одну минуту…

Завершив бритьё, он ополоснул лицо водой и взял щётку для волос. Погрузив её в густые тяжёлые пряди, он сказал:

— Прошу меня извинить, здесь не на что сесть. Сейчас мы перейдём в мой кабинет, и вы скажете мне то, что хотели сказать.

Я отметила, что причёсывается он тоже без зеркала. Впрочем, мне не было до этого дела; взволнованно сжав в руках ридикюль, я произнесла:

— Я не могу удержаться; кое-что я скажу вам прямо сейчас.

— Что же? — с улыбкой переспросил Мирослав, начёсывая тёмные волны волос.

— Я вам верю.

Он улыбнулся ещё раз и положил щётку.

— Пойдёмте, — сказал он.

Я снова была в его кабинете, снова он усадил меня на тот же диван и устроился на стуле напротив, оправляя шарф. Внимательно поглядев на меня, он спросил:

— Пить что-нибудь будете? Я позову миссис Томсон.

— Нет, спасибо, — отказалась я, не зная, как начать разговор, прелюдия к которому была во всех отношениях неподходящей. Он развернул стул задом наперёд и уселся на него верхом, как мальчишка, положив на спинку стула скрещенные руки и на них голову.

— Я вам верю, — продолжила я, сбиваясь, — но от этого мне ничуть не легче. То, во что мне пришлось поверить, чудовищно. Я не знаю, сколько загубленных душ на вашей совести…

— Я могу сказать вам это точно, — прервал меня Мирослав. — Без турок — четыреста пятьдесят три.

Жуткая эта точность поразила меня в самое сердце. Стиснув переплетённые пальцы, я спросила:

— Но чем, чем они перед вами провинились?

Не знаю, зачем я это спросила; мне надо было помнить, что с логикой Мирослава мне не совладать. Он спокойно ответил:

— Каждый из них прекрасно знал свою вину; а вам до неё не должно быть дела, раз вы сами невинны.

В его голосе не было угрозы; в нём звучала будничность, какая редко встречается даже у телеграфиста. Но эта будничность каким-то образом предостерегала меня. От чего? Я решила попробовать другое направление.

— А Белинда тоже была виновна?

— В определённом смысле, — с расстановкой сказал Мирослав. — Я признаю, что тогда, десять лет назад, в Лондоне я наломал дров. Ситуация сложилась весьма глупо. Я был впервые в этой стране и ещё не знал, как себя вести с англичанами. Я допустил несколько просчётов, которые обернулись катастрофой. На меня открыли охоту, как на лисицу. Я был вынужден защищаться любой ценой. Знаете ли, альпеншток в сердце — это очень больно, хотя это меня и не убило.

Он помолчал, пощипывая холёные усы. Затем заговорил снова:

— Теперь я приобрёл некоторый опыт. Эти события меня научили уму-разуму. Теперь я знаю, что в Лондоне ни к чему пытаться решать какие-либо вопросы силой — любую проблему, даже самую непривычную для англичан, здесь можно разрешить с помощью денег. Правда, следует доплачивать за молчание, но это тоже чисто финансовый вопрос.

— Вы в самом деле чудовище, — сдавленным голосом произнесла я. — Неужели для вас совсем ничего не значит нравственность?

Он поднял голову и выпрямился на стуле, твёрдо уперевшись обеими ногами в пол.

— Какая именно нравственность? Ваша, английская нравственность? Безусловно, не значит.

— Оставьте ваши софизмы, — сказала я, чувствуя себя оскорблённой. — Вы прекрасно знаете, что нравственность существует одна — общечеловеческая.

— Общечеловеческая? — усмехнулся Мирослав. — Сказки. Турок, например, считает добродетелью перерезать горло старику и изнасиловать его восьмилетнюю внучку. При условии, что они не его единоверцы.

— Я ничего не знаю о магометанах, — сказала я, — я говорю о христианской нравственности. Вы-то ведь христианин, а не турок.

— Ах, вот как, — прищурился Мирослав, — значит, уже только о христианской? О какой именно христианской? О нравственности Христа или о нравственности христиан? Первой не видел, и подозреваю, что её в силах исповедовать только сам Христос, он всё-таки был Богом, не то что мы, грешные. А вторая мне известна очень хорошо: ваши предки, все как один христиане, сжигали живьём женщин и детей и полагали это нравственным.

Я перевела дух; эту старомодную провокацию в духе агностиков прошлого столетия отразить было не столь трудно. Меня даже разочаровало, что Мирослав, с его умом, скатился до плоской демагогии.

— Ну, здесь вы подтасовываете, — благожелательно отозвалась я. — Всякому ведь ясно, что то, о чём вы говорите — не идеал христианства, а, напротив, его болезнь, извращение его социальных основ. Какое это отношение имеет к духу христианства? Где в Евангелии Христос предписывал жечь людей?

— А где в Евангелии Христос предписывал резать ирландцев? — неожиданно сказал Мирослав. — Так называемые оранжисты, [16] Оранжисты — проанглийское религиозно-политическое движение в Ирландии; в первой четверти XX века скандально прославились погромами и массовыми убийствами католиков. См. «Улисс» Джеймса Джойса. — Прим. ред. которые сейчас, пока мы тут с вами беседуем о нравственности, может быть, разбивают кирпичами головы вашим согражданам — ведь они уверены, что делают это во имя христианского идеала.

— При чём здесь оранжисты, — досадливо сказала я, не понимая, какова связь между беспорядками где-то в Ольстере и вопросом о христианской нравственности. — Никакой это не христианский идеал.

Мирослав посмотрел на меня спокойно, как ни в чём не бывало, и спросил: