Мария Елифёрова - Смерть автора

27 сентября 1913. Я послал денег на лечение Дороти Уэст, и всё-таки что-то грызёт меня, как будто в произошедшем есть капля и моей вины. Но я сделал для неё всё, что мог. А кто просил её поддаваться на его провокации? Такова манера Мирослава — он ничего не скрывает о себе, он скажет: «Если вы пойдёте со мной, я сдеру с вас кожу живьём», — и люди идут за ним на край света. Но я не смолчу в этот раз; с меня хватило того, что было тогда, в 1903 г.

30 сентября 1913. Он появился, как всегда, без предупреждения, как всегда, бесшумной и небрежной походкой вошёл в комнату и устроился в кресле. Полный ненависти и отчаяния, я бросил взгляд на него, помешал кочергой в камине и спросил:

— Пить будешь?

— Не сейчас, — усмехнулся он, сплетя пальцы на коленях. — Вижу, у тебя дурное настроение, Алистер.

Я не счёл нужным дальше молчать.

— Мирослав, — сказал я, — я знаю всё про мисс Уэст. Несколько дней назад мне пришлось лгать полиции, чтобы от неё отвязались. Ты заварил кашу, а девочку оставил расхлёбывать? Опять за старое, Мирослав?

— Брось, Алистер, — благодушно улыбнулся Мирослав. — Во всём, что произошло, виноват не я, а она сама. Незачем было соваться в воду, не зная броду.

— Ты её подтолкнул ко всему этому! — возмущённо воскликнул я. — Зачем, скажи на милость, ты попросил её убить тебя? Зачем?

— Зачем? — передразнил меня Мирослав. — Зачем? А ты не думал, насколько мне всё могло осточертеть? Ты живёшь шестьдесят шесть лет, Алистер, а я триста семьдесят, если округлить. Я повидал такое, что тебе и не снилось. И я очень устал, Алистер. Имею я право на покой, как ты считаешь?

— А мисс Уэст на что имеет право? — в тон ему ответил я. — Ты как был мерзавцем, так и остался. Что именно тебе осточертело? Я знаком с тобой десять лет, за это время ты высосал из меня всю кровь, вытянул все жилы. И если я окончательно с тобой не рассорился, то только потому…

— Потому, что я тебя кормлю, хороший мой Алистер, — издевательски улыбаясь, произнёс Мирослав, и в глазах его заплясали алые блики от камина. — Потому, что ты живёшь на дивиденды с моих грехов, ибо сам грех совершить не в состоянии.

— Что? — не веря своим ушам, переспросил я. Он поболтал в воздухе носком линялого рыжего сапога.

— Давай рассмотрим вопрос математически. От продажи второго издания романа ты в этом году получил триста фунтов чистого дохода. Недурно, если учесть, что многие живут на куда меньшие суммы. А ещё двести пятьдесят за либретто к фильму, ещё бешеный успех в газетах… Каждая загубленная мною жизнь принесла тебе один-два шиллинга по самому минимальному счёту.

— Ты циник, Мирослав, — сказал я, парализованный его усмешкой. — Ты всегда был циником, но чтобы до такой степени?

— Это я-то циник? — с брезгливой жалостью сказал Мирослав, глядя на меня. — А кто тогда ты?

Он встал с кресла и вытянул вперёд свои смуглые руки, поддёрнув рукава пиджака.

— Посмотри, — сказал он. — Эти руки по локоть в крови. Этими руками я рубил головы и засаживал крюк в грудные клетки. За это мне переломали кости на дыбе и за волосы отволокли меня на плаху. Что ты об этом знаешь? Ты получил за всё это полновесной английской монетой, по двенадцать пенсов за каждую каплю крови — ты, который способен пролить кровь только из собственного носа. Если бы я был праведником, что бы ты делал, скажи?

Мирослав отвернулся к камину, скрестив руки на груди — его любимая поза, поза непроницаемости и пренебрежения.

— Ты зовёшь меня циником, а сам свил себе лавровый венок из моих прегрешений. Ты особый вид вурдалака, Алистер, — ты питаешься кровью, которую не ты проливал.

— Замолчи! — крикнул я и вскочил с дивана. — В тебе нет ни капли совести — и благодарности тоже! Чем бы ты был без меня? Портным в Слатине, даже без паспорта! Я вытащил тебя из той передряги в Лондоне, я помог тебе легализоваться, раздобыл тебе документы. До встречи со мной ты половину жизни провёл, прячась по заброшенным домам и подвалам! Теперь ты знаменитость, тебе всюду открыты двери, газеты платят тебе за интервью… Как у тебя хватает наглости попрекать меня?

— Если бы меня интересовала gloria mundi, — хмуро проговорил Мирослав, — то я… Впрочем, бесполезно тебе об этом говорить. Ты знаешь меня десять лет, и если ты за этот срок чего-то так и не понял — не моя вина, а твоя.

Я уставился в догоравший камин. Мирослав положил туда несколько поленьев и нагнулся, раздувая пламя. Левой рукой он придерживал сзади волосы, чтобы они не попали в огонь. Как будто он всю жизнь только и занимался тем, что топил камины. Жгучее раскаяние поднималось во мне; проглотив комок в горле, я выговорил:

— Мирослав, прости меня… я не хотел.

Он повернулся ко мне, со своей обычной насмешкой глядя на меня. Я не мог этого вынести; я приблизился к нему и обнял его. Он выглядит лет на тридцать моложе меня; сторонний человек подумал бы, что я ласкаю сына. Увы, он не сын мне — и даже не в полной мере создание моего пера; как описать связь, существующую между нами?

— Что мне делать? — спросил я. — Пойти и убить Имре Микеша?

— Ты викторианец, Алистер, — с лёгкой грустью улыбнулся Мирослав. — Последний настоящий, кристально чистый и беспримесный викторианец, последняя значительная фигура этого рода. Когда ты умрёшь, последним прибежищем викторианства останутся домишки провинциальных аптекарей. Вот и сейчас ты ведёшь себя как викторианец. Чтение нотаций, уверенность в собственной непогрешимости, затем — приступ раскаяния и сентиментальности.

— А ты — уверен в собственной непогрешимости? — вырвалось у меня, и я тут же снова пожалел о сказанном. Но Мирослав спокойно ответил:

— Нет. Я грешник в грешном мире, не больше. Чем я ещё могу быть?

— А в чём ты уверен? Хоть в чём-нибудь?

— В том, что поступаю так, как подсказывает мне сердце. Несмотря на то, что его столько раз протыкали насквозь (последний раз — мисс Уэст неделю назад). И за каждый свой шаг, за каждое принятое решение я готов дать ответ — но не инспектору Митфорду и не тебе, а только тому, кому спрашивать со всех.

Он высвободился из моих объятий и сел в кресло. Его красные, воспалённые белки глаз влажно блестели в свете камина.

— Не ты меня сотворил, Алистер, — с расстановкой сказал он, — и не перед тобой мне отвечать.

Заключение доктора Иоганна Мейера

Мисс Дороти Уэст, к сожалению, демонстрирует признаки тяжёлого психического расстройства, которое вряд ли будет излечено в ближайшее время. Больная страдает амнезией и не может вспомнить ни одного события последних трёх-четырёх месяцев, к тому же выказывает склонность к странным и даже варварским выходкам. Она постоянно требует к себе в палату цветы, и это требование удовлетворяют; но недавно она высказала желание, чтобы ей принесли канарейку — когда же канарейка была доставлена, мисс Уэст, к ужасу всего персонала, оторвала ей голову. От больной прячут все острые предметы, потому что она порывается покончить жизнь самоубийством; временами она твердит бессмысленный набор греческих, латинских и славянских слов. Мы имеем дело с острым маниакально-депрессивным синдромом, о первопричинах которого у нас нет ни малейшего представления.