Кейт Аткинсон - Боги среди людей

Расправив простыню, она поцеловала ему руку, потому как лица почти не осталось, и доложила санитарке о его смерти. Экивоков там не признавали. Потом снова села в свою машину и отправилась дальше собирать раненых.

Получив предложение в третий раз, она уклонилась от ответа. Застенчивый молоденький капитан — звали его Тристаном — хотел обвязать ей вокруг пальца веревочку. («Прости, ничего другого сейчас предложить не могу. Вот кончится эта заваруха — и будет тебе роскошный бриллиант. Нет? Ты хорошенько подумала? А могла бы осчастливить человека».) Она поняла, что приносит беду, и решила его пощадить с несвойственным ей самоотречением — глупость, конечно, если учесть, что все эти младшие офицеры были, по сути, обречены независимо от нее.

Отказав Тристану, Иззи больше его не видела и считала погибшим (она всех их считала погибшими), но через год после окончания войны, листая страницы светской хроники, с удивлением наткнулась на его фото у дверей Сент-Мэри-Андеркрофт. Тристан стал членом парламента и баснословно разбогател, унаследовав семейное состояние. На фотографии он, сияя, держал под руку совсем юную невесту, у которой на пальце играл (если разглядывать через лупу) бриллиант — надо думать, и вправду роскошный. Иззи полагала, что это она спасла Тристана, а себя, к сожалению, спасти не сумела. В конце Первой мировой ей исполнилось двадцать четыре года; она поняла, что ее поезд ушел.

Первый из ее женихов носил имя Ричард. Больше она о нем почти ничего не знала. Кажется, увлекался охотой на лис. Подчинившись какому-то внезапному порыву, она ответила ему согласием, но на самом деле без памяти любила второго, того, который скончался у нее на руках в полевом госпитале. Она к нему прикипела, и, что еще прекраснее, он прикипел к ней. В те краткие минуты, что были отпущены им судьбой, они рисовали безоблачное будущее: конные прогулки, катанье на лодке, танцы. Вкусная еда, веселье, солнце. Шампанское, тосты за удачу. Ни грязи, ни этой бесконечной резни. Звали его Августом. Приятели говорили ему «Густи». Через несколько лет она обнаружила, что беллетристика может и воскрешать, и охранять.

— Когда все идет прахом, остается искусство, — сказала она Сильви во время следующей войны.

— По-твоему, «Приключения Августа» — это искусство? — спросила Сильви, высокомерно вздернув бровь. И ни намеком не обозначив прописную букву в имени Август.

У Иззи, естественно, понимание искусства было шире, чем у Сильви.

— Искусство — это то, что создается одним человеком для удовольствия другого.

— Хотя бы и Август? — рассмеялась Сильви.

— Хотя бы и Август, — подтвердила Иззи.

Несчастные ребята, сложившие головы в Первую мировую, были ненамного старше Тедди. Сегодня, когда они с ним остались наедине, ее вдруг захлестнула нежность к племяннику. Если бы только она могла оградить его от беды, от боли, которую (неизбежно) готовил ему этот мир. У нее, конечно, был собственный сын, рожденный ею в шестнадцать лет и поспешно отданный на усыновление, которое провернули так четко и стремительно, что она больше не вспоминала этого малыша. А раз так, оно, возможно, и к лучшему, что ее рука зависла в воздухе вместо того, чтобы погладить Тедди по голове, когда он внезапно нырнул вперед и сказал: «Смотри-ка, тетя Иззи: медяница». — «До чего же ты смешной малыш», — выговорила она и на мгновение увидела обезображенное лицо Густи, умирающего на больничной койке. А следом — рядами уходящие все дальше в бесконечность лица тех несчастных парней. Мертвецов.

Она поспешила отогнать от себя эти воспоминания и успела вывернуть руль, чтобы не сбить велосипедиста, который резко вильнул на обочину и разразился бранью вслед удаляющемуся бамперу наглого черного «санбима». «Arduis invictus» — таков был девиз медсанбата. «Противостоящий тяготам». Жутко унылая сентенция. Большое спасибо, Иззи была по горло сыта тяготами.

Машина летела по дорогам. В голове у Иззи уже проклевывались ростки «Августа».

Морис, отсутствующий в этом перечне, сейчас повязывал белый галстук-бабочку и облачался во фрак, готовясь к ужину в оксфордском клубе «Буллингдон». Перед окончанием вечера ресторан, в соответствии с традицией, полагалось разгромить. Под этим накрахмаленным панцирем сторонний наблюдатель вряд ли разглядел бы мятежное, ранимое создание, терзаемое сомнениями и болью. Для себя Морис твердо решил, что это создание никогда не выберется на свет, а в скором будущем и вовсе срастется со своим панцирем, как улитка.

«Тайное свидание». Само это выражение отдавало грехом. У него было заказано два номера в «Савое». Они встречались там и до его отъезда, но в общественных местах держались (относительно) невинно.

«Смежные номера», — сказал он. Персонал гостиницы, конечно же, не мог не понимать, что кроется за словом «смежные». Какой стыд! Когда Сильви брала такси от вокзала до отеля, сердце ее готово было вырваться из груди. Она стояла на грани грехопадения.

Искушение Хью.

«Небесный луч весьма могуч — он светит горделиво», — напевал Хью в саду. Он вышел из «роптальни», чтобы немного прогуляться после ужина (если это можно было назвать ужином). Из-за живой изгороди из остролиста, отделявшей Лисью Поляну от «Галок» до него донесся ответный напев: «А вот луна — хотя бледна владычица ночная». {17} 17 «Небесный луч весьма могуч — он светит горделиво»… «А вот луна — хотя бледна владычица ночная» . — Цитируются фрагменты арии Юм-Юм из оперетты У. Гилберта и А. Салливана «Микадо» (перев. Г. Бена). Наверное, этим и объяснялось, что он, проскользнув сквозь лазейку, давно проделанную детьми в живой изгороди, оказался в саду Шоукроссов, а если совсем точно, то в их оранжерее, где сжал в объятиях Роберту Шоукросс. (Они с миссис Шоукросс участвовали в местной постановке «Микадо», удивив и самих себя, и друг друга страстным исполнением ролей Ко-Ко и Катиши.)

Солнце и Луна, пришло в голову Хью, мужское и женское начало. А что бы он подумал, узнав, что это имена его будущих правнуков?

— Миссис Шоукросс, — выдохнул он, изрядно расцарапавшись в узкой лазейке. Нужно было учитывать, что дети куда субтильнее, чем он.

— Просто Роберта, умоляю, Хью.

До чего же интимно прозвучало в ее устах его имя. В устах мягких и влажных, привыкших раздавать только похвалу и ободрение.

Тело ее оказалось теплым. И без корсета. Одевалась она богемно, да к тому же слыла вегетарианкой и пацифисткой, а еще ратовала за избирательное право для женщин. Эта дама хранила потрясающую верность своим идеалам. Такой личностью невозможно было не восхищаться. (Во всяком случае, до определенной степени.) Ее убеждения и страсти выплескивались наружу. Страсти Сильви бушевали исключительно внутри.