Грегуар Делакур - Четыре времени лета

Потом он уехал поступать на медицинский факультет в Тулузе, девять лет учебы; издевки над новичком, шутки, сомнения и сценки в Университетском госпитальном центре, достойные сериала «Скорая помощь». А потом – любовь. Констанс, тихо сказал он, смакуя каждый слог, как конфетку, Кон-стан-с . Дети? – спросила я. Матье и Зоэ. Восемь лет и пять. Вот. Двадцать фраз, целая жизнь.

– А ты?

Мое сердце сорвалось с цепи. Я? Я знала страсть, знала измену, знала жестокость мужчин, их любвишек, что угасают в тот миг, когда им говорят «да», в ту самую секунду, когда они проникают, когда взрезает их нож; я знала желание умереть от любви в пятнадцать лет с тобой, я так и не оправилась от этого, так и не исцелилась, я заплутала, потерялась; позже, в лицее, я подарила себя первому встречному Жерому, чтобы иметь возможность произнести твое имя в этот момент, в момент моей крови и первого женского страха, Жером, Жером , я говорила твое имя, о да, я его говорила, я растянула его на все время боли, которую причинял мне тот Жером, и мне больше не было страшно, больше не было холодно; а потом, когда он вышел из меня, жалкий, крошечный, я тебя отпустила, тебя, большую любовь моей жизни, отпустила тебя тихонько, как воду; твое имя улетело, растаяло под дверью комнаты, и все было кончено, и я плакала, плакала, и если верно, что горе может пролить сто литров слез за жизнь, то я выплакала их все в тот день.

Но нет, я не осмелилась. Ответила только:

– Я?

Чудесный мальчик, Гектор, ему девять, папа ушел несколько лет назад.

Но вдруг у него запищал бипер. Старик пришел в себя. Он говорил только одно слово. Роза .

Я вернулась в Ле-Туке.

Я оставила его с его срочными случаями, с повелевающим бипером, с этой Кон-стан-с , слоги которой он так смачно обсасывал, точно маленькие камешки; оставила с его красивой улыбкой, с его двумя идеальными детьми. Он не говорил мне о своей машине, но легко представить большой «Ауди»-универсал у него, маленький винтажный «Фиат» у нее и, полагаю, очаровательную няню-англичанку у них обоих, бледную, разумеется, рыженькую (до Брайтона меньше семидесяти километров птичьего полета) и немного влюбленную в него. Он не сказал мне, что я не изменилась, что я все так же красива; что он думал обо мне иногда, часто, и особенно каждое лето, каждое 14 июля, все это время, двадцать один год после наших поцелуев, наших новых слов, дерзких и устрашающих, этих слов, имевших вкус наших губ, желание наших рук; он посмотрел на свой бипер, сказал «меня вызывают» и ушел.

Я вернулась в Ле-Туке.

Моя мать ждала меня и уже нервничала; мой сын был в восторге. На пляже, в том месте, где мы обычно располагаемся, напротив авеню Луизон-Бобе, он построил замок. Выкопал рвы, проложил лабиринт дорожек. Десять раз, двадцать, сто бегал он за морской водой, которую песок неумолимо впитывал, как промокашка, сводя на нет все его усилия; он украсил башню ракушками – морскими миндалинами, венерками, гребешками. Когда я села рядом с ним, он сказал мне: «Смотри, мама, вот здесь ты живешь, в башне, отсюда принцы увозят принцесс, а ты ведь принцесса, да, бабуля, наша мама принцесса?»

И моя мать улыбнулась погасшей улыбкой, словно с тоской по этим похищениям и восхищениям, которые никогда не выпадали на долю – скорее обходили стороной – женщин нашей семьи. Когда море отступило, с этаким фальшивым изяществом, словно выпроваживая гостей, мы сложили наши пляжные зонты, собрали вещи и поднялись к дамбе.

Наш вечер прошел как обычно. Партия в «Монополию». Горячий шоколад. Сказка. Ласка. А когда пришло время уложить Гектора, мы с матерью остались одни, но я не хочу, чтобы это поняли как «совсем одни», потому что мы были вдвоем; нет; я говорю одни , имея в виду два одиночества, ее и мое; два больших одиночества; и, увидев сегодня Жерома, молча положив руку на его запястье, пройдясь рядом с ним в этот день, я вдруг увидела, как огромно это одиночество, как пуста моя жизнь в его отсутствие, сколько утрачено надежд. Я открыла бутылку вина. Мать конечно же: ты сошла с ума, дочка. Я выпила первый бокал как воду. Мне хотелось бы выпить с ним, напиться, упасть, да, упасть в его объятия. Хотелось бы, чтобы он перестал говорить о своей красивой жизни давеча, на променаде, и посмотрел на меня. Чтобы узнал меня. Чтобы вспомнил мои синие губы, которые дрожали, когда он сорвал мой первый поцелуй. Чтобы вспомнил цвет моего купальника – купленного для него в «Мод де Пари» на улице Эскермуаз в Лилле, выбранного из всех в тон его глаз и скрывшего мой некрасивый шрам от аппендицита – и цвет моих ногтей, которые я впервые накрасила с мыслью о нем. Роза драже . Помнит ли он об этом? Хватит, сказала мать, когда я собралась налить себе еще бокал вина. Хватит. И я поставила бутылку на журнальный столик, я сделала это для Жерома; сделала, как те обещания, которые мы дали друг другу в больничном холле; в потерянных пространствах. Я брошу курить, и он проживет еще три месяца. Я не буду больше лгать, и он очнется. Я поставлю эту бутылку, и он возьмет мое сердце. Возьми, Жером. Возьми то, что я тебе подарила двадцать с лишним лет назад. Смотри. Мне холодно. Ты меня пугаешь, Иза, сказала мать. Шла бы ты спать.

После исчезновения моего мужа пошел дождь; я подумала тогда, что и дождь был против меня, что он смывал следы его последних шагов; стирал дорожку отпечатков, отсекавшую меня от него.

Я узнала тогда черноту теней, острие ножа для мяса; но это я уже говорила.

Я никогда его больше не видела; не имела никаких вестей. Только одно письмо, около двух лет спустя. Подписанное адвокатом. Он оставил нам все, что в нас ненавидел: новый дом в Анстене, все вещи, что в нем были, все воспоминания. Я подписала бумаги, согласилась на развод, посмеялась над своей неудачей, над своим унижением.

Когда Гектор вернулся ко мне, моя мать стала проводить все больше времени в нашем доме. Она тревожилась; о, не столько за меня, сколько за моего сына. Она хотела, чтобы он был крепким, живым. Ему она не внушила, что от любви не умирают; она научила его языку цветов, потому что это свойство учтивых мужчин, наставляла она, редких мужчин, и вскоре я получила на День матери букет матросского бурачка, вы более чем красивы , на день рождения – лен, я неравнодушен к вашей прелести , а на Успение – веточки тамариска, рассчитывайте на мое покровительство . Он дарил мне замки из песка, нарисованных рыцарей, стихи с немыслимыми рифмами, и я наслаждалась его последними часами детства, теми, которые еще позволяют думать, что сын всегда будет с матерью, будет оберегать ее и вечно любить. Но так быстро приходит время отрочества и страха, эти отрезанные веточки, первые взлеты, первые и бесконечные падения.