Грегуар Делакур - Четыре времени лета

Виктория взяла меня за руку, и мы убежали с криком. Мы погулять, скоро вернемся! Мы помчались к полю для гольфа, к дюнам, туда, где дети могут уйти из-под надзора. И в тихом уголке, укрывшись от всего, мы легли рядышком, не разнимая рук. Мы часто дышали в такт, и я представлял, как будут биться наши сердца в одном ритме, когда настанет день. Я дрожал.

Потом, постепенно, дыхание наше выровнялось.

– Ты представляешь, – сказала она, – что через полгода может наступить конец света и мы, может быть, все умрем.

Я улыбнулся.

– Может быть.

– Конец света! Конец тебе, мне, конец дурацкой шутке отца с моим именем; конец, конец, конец! Во всяком случае, есть люди, которые его предсказывают. Есть даже такие, что готовят последнюю встречу Нового года, например, в пустыне. Дурость.

– Я так не думаю.

– А ты бы что сделал, если бы наступил конец света?

Я слегка покраснел.

– Не знаю. Я не верю, что наступит конец света.

– Ты так говоришь, потому что влюблен в меня, и если конец света вправду наступит, окажется, что ты был влюблен попусту.

– Ничего подобного. Я очень счастлив с тобой, вот так, очень счастлив как есть.

– Ты даже не хочешь меня поцеловать?

Мое сердце сорвалось с цепи.

Конечно, я хотел тогда целовать тебя, Виктория, и трогать тебя, и ласкать, и дерзать, и еще говорить тебе о моем столь долгом ожидании, о том, как колотилось мое сердце каждую ночь, как дрожали руки, когда я трогал мою кожу, представляя, что она твоя, как мечтали пальцы о твоих фруктовых губах, об этом голодном и жестоком ротике, который порой высказывал женские слова. С женской пылкостью.

Но безумно влюбленные так же безумно робки.

– Хочу, – сказал я наконец. – Хочу. И если бы наступил конец света, это стало бы моим последним желанием.

– Что – это?

– Поцелуй.

Короткий смешок вырвался у нее. Колокольчик.

– На!

Она живо повернулась. Ее рот вдавился в мой, наши зубы стукнулись, языки на секунду попробовали друг друга на вкус, они были соленые, горячие, потом все кончилось; она была уже на ногах и смеялась.

– Поцелуй – это все-таки не конец света!

И она исчезла за дюной, легкая как перышко.

А мне захотелось плакать.

Я нашел ее на пляже. Начинался отлив. Виктория шла к песчаной полосе, туда, где ее родители ничего больше не ждали. На ветру хохотали чайки. Они смеялись надо мной. Когда я поравнялся с ней, она посмотрела на меня, ее улыбка была грустной и ласковой.

– Я не знаю, влюблена ли в тебя, Луи, хотя мне с тобой хорошо. Любовь – это когда можешь умереть за кого-то. Когда покалывает руки, жжет глаза, когда не хочется есть. А с тобой у меня руки не покалывает.

Ее детство убивало меня.

Недалеко от банкира и читательницы два старичка пытались, смеясь, расстелить на песке пляжное полотенце, несмотря на ветер и свои скрюченные пальцы.

Глядя на них, я представлял себя и Викторию в конце нашей жизни вдвоем, чудесной одиссеи, как мы уедем отсюда, обнявшись, на мопеде, чтобы вернуться полвека спустя на место нашего первого поцелуя и пытаться вместе расстелить пляжное полотенце.

Но Виктория убежала в мир, где не было меня. Моей терпеливой любви. Моего нетерпеливого желания.

Она была моей первой любовной горестью. Первой и последней.

Когда я вернулся из Ле-Туке, мама была встревожена.

Матери – они ведуньи. Они знают, какой ущерб могут нанести девушки сердцам их сыновей. И она была здесь, рядом со мной, на всякий случай.

А когда однажды вечером брызнули мои слезы, она обняла меня как прежде, в пору несчастья с красным автомобилем. Ее руки, теплые и ласковые, приняли мои первые слезы, те, что делают мир ценнее, объяснила она мне тогда, те, что ознаменовали мое вступление в мир взрослых. Мое крещение.

Виктория ждала меня.

Она сидела на бортике бассейна Делаландов, опустив в воду ноги. Две маленькие розовые рыбки.

На ней была белая рубашка поверх купальника и очки а-ля Одри Хепберн, придававшие ей вид маленькой взрослой. Впервые я увидел у нее ярко-красные ноготки, десять поблескивающих капелек крови. На ее шее я уловил нотки мускуса, ванили, чуть-чуть померанца, этими духами пользовались лилльские женщины из богатых кварталов и разнаряженные девицы за вокзалом.

Я сел рядом с ней и, как она, выпустил в воду двух своих неуклюжих рыб. Они поплавали по кругу, как и ее. Потом, по мере того как круги расширялись, наши любопытные рыбки стали задевать друг друга, соприкасаться в восхитительном подводном танце. Я двигал моими так, чтобы они гладили ее, на миг соединяясь под покровом воды. Она улыбнулась. Я опустил голову и ответил на ее улыбку.

Части наших тел, самые далекие от сердца, знакомились друг с другом.

Я решился прибегнуть к языку пальцев: моя рука приблизилась к ее руке с медленной скоростью пяти маленьких змеек; и когда мой мизинец коснулся ее мизинца, ее рука подпрыгнула, как кузнечик, которого вот-вот съедят, приземлилась на ее живот, на тепло ее живота, и мне показалось, что вокруг наступила тишина, как бывает в кино перед сценой ужасов.

Я посмотрел на нее. Она подняла свое прекрасное лицо. Ее глаза избегали меня. Голос стал серьезным.

– Я не могу больше играть с тобой в «Челюсти», Луи. И в дурацкое ватерполо, хоть ты и забавный, когда бомбардируешь, чтобы впечатлить меня.

– Я… я…

– Я больше не девочка, – перебила она меня, подражая дамам, что приходили слушать стихи и есть пирожные ее матери. – Больше не миленькая маленькая девочка. И потом, ты, и потом… ты …

Ее две рыбки живо выскочили из воды, и она подтянула коленки к груди движением, редкостно, показалось мне, совершенным. И я понял.

То, что должно было соединить нас, нас разъединило.

Струйка крови оторвала нас друг от друга.

Мне почудилось, что в этот миг она изгоняла меня из себя, меня, так в нее и не вошедшего, ожидавшего терпеливо, смиренно в прихожей ее сердца. Я, нескладный пятнадцатилетний пацан, влюбленный без слов любви, мечтатель без плоти, открыл для себя горе, огромное горе, то, о котором пела Сильви Вартан [10], «Пусть мы дети сейчас, / Но горе взрослое у нас» [11]. Мне хотелось, чтобы мое тело столкнули в бассейн, пусть оно погрузится, пусть вода проникнет мне в рот, в нос, в уши, пусть засосет меня, поглотит. Я хотел умереть у ног моей принцессы, я, захлестнутый и затопленный ее первой кровью.

Я встал. Боже, каким тяжелым было мое тело. Оно утратило грацию детства.

Я взял сачок и принялся чистить поверхность воды. Поймал на ней лист сливы, лепестки роз, несколько умирающих насекомых и мои мечты.

Все мои мечты.

Вскоре поднялась и Виктория, обогнула бассейн и подошла ко мне. Она прижалась к моей спине. Обняла руками мою грудь, как, наверно, сделала бы это на «Синем», если бы мы катили вместе к нашей жизни вдвоем. К этим утрам, что дарят шанс. Мы долго стояли так. Наши тела дышали в одном ритме, мы были одним целым. Викториялуи. Луивиктория. Онаия . Момент совершенного счастья. Непотопляемого. Воспоминание на всю жизнь.