Дмитрий Иванов - Где ночуют боги

Антон хотел остаться один. Он слушал тишину и дорогу, жужжавшую под новой резиной «уазика». Антон не знал, куда едет. Он просто ехал. И думал.

На Кавказе были декабристы. Их туда сослали, а они там себя покрыли славой. Одоевский вот, например, стихи писал. Родил строку «Из искры возгорится пламя» и оказался косвенно виноватым в большевизме. Но не сильно. Он же не думал, что у одной строки будут такие последствия. На Кавказе заболел малярией, из-за того что читал Шиллера в подлиннике на ветру, при поднятых полах палатки. Это красиво. Его могила была утеряна. Это печально. Осталась от поэта одна строка. Хотя тоже немало. Что он чувствовал, когда умирал от малярии в палатке? Может быть, ему было обидно, ведь его погубили простейшие, а сам он был существом сложнейшим, коим в отношении душевной организации является поэт. А может, наоборот, ему было приятно? Одоевский был байронистом, а малярия убила до него и самого лорда Байрона. Значит, он попал с Байроном в один клуб: и поэтический, и бактериологический.

Был еще Александр Бестужев-Марлинский, тоже декабрист. Пропал без вести во время десанта на мыс Адлер. Табличка имеется памятная на месте пропажи. Когда-то Бестужев-Марлинский был популярным прозаиком. Его творения раскупались в первый же день, а иногда в первый же час. А те, кто не успевал купить, переписывали его сочинения вручную. Ручной копипаст – это не шутки. Потом автор бестселлеров примкнул к декабристам и был сослан. На Кавказе было опасно, но интересно. Здесь в то время было полно литераторов. Здесь расцветал их талант. Бестужев, к примеру, так прямо и говорил: «На Кавказе во мне проснулся писатель!»

Благотворно ли действовал на писателей малярийный климат или бесконечные дожди, во время которых есть о чем подумать в письменной форме, или свист пуль делал их слог проще и выше, но, как бы то ни было, при помощи ссылок царь плодил русских литераторов и помогал им раскрыться. Сосланные вольнодумцы при попустительстве некоторых генералов, сочувствующих декабристам, образовали на Кавказе бомонд. Вольнодумцы собирались вместе, пили шампанское, читали стихи. Случались и женщины. Без них вольнодумцу никак. А Бестужев-Марлинский был хорош не только как писатель и декабрист, он был еще и хорош собой, так что устроился здесь неплохо. Одно время, правда, за него взялся Белинский. Неистовый Виссарион принялся громить Бестужева-Марлинского за куртуазный стиль его сочинений, за то, что горцы в его романах ведут себя как байронисты: чуть что – бросаются на коня и сутками скачут куда глаза глядят. Такие невротики не могли бы жить в горах, их бы даже их кони не слушались, считал Белинский и громил Бестужева-Марлинского при каждом удобном случае. Злые языки говорили, правда, что это потому, что Бестужев-Марлинский популярен и хорош собой, а Белинский – чахоточен и не хорош собой, а популярен может быть только посмертно. Но это неправда. Белинский просто был критиком и терпеть не мог, когда с русской литературой что-то не так. Что бы сейчас делал Белинский, если бы увидел, что стало с русской литературой?

На Кавказе Бестужев-Марлинский получил крест за храбрость. В сраженьях вскоре перестал находить вдохновение. Товарищам говорил с грустью:

– Для меня свист пуль – то же, что свист ветра, даже менее. В последнее время на меня пули не производят никакого впечатления.

Товарищи в ответ говорили ему, что он байронист, полный, и советовали все же быть осторожней, потому что если пуля попадет в голову, то обязательно произведет впечатление. Но от их советов Бестужев-Марлинский только отмахивался бледной рукой. Потом с группой отчаянных русских десантировался на мыс Адлер, как в первых кадрах «Спасая рядового Райана», и примерно с таким же успехом. На берегу моря тогда стояли не топчаны и раздевалки, а густые леса, и жили там не армяне – они местными стали намного позже, – а убыхи – лютые горцы. Они отпускали русским десантникам не горячую кукурузу, а горячий свинец. Бестужев-Марлинский в числе первых, как подобает герою, устремился в лес, где состоялась кровавая резня, одна из тех, что в последнее время нагоняли на него зевоту. Резня была недолгой. В реальной жизни долгой резня не бывает. Долгая резня – это уже компьютерная игра. Когда бой кончился, горцы отступили, а русские вышли из леса, чтобы прикинуть потери. Среди живых Бестужева-Марлинского не оказалось. Потом был обмен телами. Но и среди выданных горцами тел Бестужева-Марлинского не было. Предположили, что горцы не выдали тело, потому что оно было изрублено в куски. И стыдно было горцам выдавать эдакое безобразие вместо красивого мужчины, каким был декабрист. Но на самом деле горцы никогда бы не сотворили подобного с литератором. Русских писателей горцы хоть и не читали, но почитали. Сами русские почему-то всегда поступали наоборот. Вот, например, с Лермонтовым тем же самым был такой случай. Когда он воевал на Кавказе, он принял участие в сражении на реке Валерик. Чеченцы – а дрались с русскими на реке Валерик именно они – по ходу бойни передавали друг другу: «Во всадника в красной одежде не стрелять – он ашуг». Всадник в красной одежде – это Лермонтов. А «ашуг» – это значит «поэт». Чеченцы считали, что убить ашуга – большой грех. Потому что складывать слова так, чтобы получались стихи, может только человек, которого Бог считает своим любимым ребенком. Вот так. Так что ни ашуга Лермонтова, ни байрониста Бестужева убивать горцы не стали бы, а уж рубить на куски и подавно. Провели даже следствие по делу о пропаже без вести Бестужева. Нашли письма, в которых декабрист, по своему обыкновению, жаловался: жизнь стала скучной, пули не пугают, женщины не вдохновляют, вино не вставляет, ну и так далее. Затем Бестужев писал: «Развлечений не предвидится, разве что при взятии мыса Адлер…» Слова эти показались многим странными. Действительно, горцы устроили русским при взятии мыса Адлер отличное развлечение. Но откуда мог знать это Бестужев? Впрочем, он был романтиком, а дар предвидения у романтика – обычное дело. Затем нашли отчего-то дотошно составленное декабристом за день до десанта завещание, в котором он подробнейше расписал, где хранятся его деньги и ценные вещи, что с ними делать, если он погибнет, и все в таком духе. Документ поразил современников. Бестужев участвовал во множестве сражений и никогда не оставлял подобных завещаний. Некоторые, правда, решились усмотреть и в завещании свидетельство пророческого дара: мол, декабрист предчувствовал скорую гибель и, как человек щепетильный, привел в порядок дела, перед тем как покинуть скучную бойню под названием «жизнь». Но и тут что-то не клеилось. Ведь Бестужев был байронистом. О себе он говорил: «Моя чернильница – сердце!»