Олег Зайончковский - Тимошина проза (сборник)

Постепенно, однако, шум и хождение по коридору стали менее интенсивными. Большинство пассажиров угомонилось. Проводница убавила общий свет. А Тимоша до этого времени даже не разобрал постели. Спать ему не хотелось. После того как в окне истаяла наконец Москва, он ощутил нужду, впрочем, не связанную с туалетом. Пошарив в своем рюкзачке, Тимоша достал сигареты и выбрался из своего отсека. Пол вагона погуливал под ногами, делясь с ним толчками рельсов. Для Тимошиных плеч коридор был довольно тесен, вдобавок из некоторых отсеков торчали ноги. Уклоняясь от этих ног, Тимоша двигался в сторону тамбура. В отсеках, которые он миновал, пассажиры по большей части спали или взаимодействовали со своими гаджетами. Никто не играл на баяне и никто не вел пресловутых вагонных бесед. Только в одном отсеке он обнаружил компанию, но, конечно, никак не похожую на стройотряд. На столике в том отсеке стояла бутылка виски, по сторонам от которой сидели и полулежали мужчины в фасонных бородках. Они разговаривали и смеялись, и бородки их шевелились.

Добравшись наконец до тамбура, Тимоша был сильно разочарован. Он надеялся покурить в одиночестве, а нашел филиал всё той же компании. Такие же два мужчины с бородками баритонили на весь тамбур. С ними была и женщина, без баритона и бороды, но очень самоуверенная. Говорили о монастырской архитектуре; при этом мужчины старались теснее прижаться к женщине, а она была крайне увлечена беседой. Женщина была нестара, недурна собой и не очень трезва и потому высказывалась с большим апломбом. Из их разговора Тимоша понял, что эти люди – московские архтуристы, которые, как и он, направлялись в Бобры осваивать тамошние достопримечательности.

Находиться в чужом дыму было невыносимо. Едва докурив свою сигарету, Тимоша поспешил прочь. Но, выйдя из тамбура, он наткнулся на проводницу, опорожнявшую мусорный ящик. Сейчас она не была приветлива, хотя и по-прежнему окала.

– Ходят и ходят, – ворчала она. – Московские, одно слово…

Тимоша вернулся к себе в отсек. Не зажигая света, он разобрал постель и лег в полной уверенности, что не заснет. Откуда ему было знать, что в поезде человек засыпает быстрее, чем где-либо. Вагон на ходу покачивался и поскрипывал; колеса его с приятным рокотом бежали по бесконечным рельсам…

Но легкое усыпление не гарантирует легких снов. В поезде они часто смешиваются с явью; вспышки света, толчки и стуки провоцируют сны в духе экшен. А во время стоянок, когда наступает внезапная тишина, пассажир как раз просыпается. Лично Тимоше приснилось, что кто-то напал на поезд Москва – Бобры. Он услышал сердитые, возбужденные голоса, и ему показалось, что их состав захватила какая-то банда. Впрочем, даже во сне Тимоша анализировал. Он подумал, не просыпаясь, что бандитские времена давно прошли, а наверное, в поезде ловят обыкновенного жулика. Мама о них Тимошу предупреждала.

Но он и здесь ошибался. Жулики в поезде Москва – Бобры если и были, то спали, и их, конечно же, никто не ловил. А скандал, который Тимоша неправильно интерпретировал, произошел по вине архитектурных туристов. Они разговаривали слишком громко и постоянно ходили в тамбур. Проводницу они ни во что не ставили и выражались словами, которых она не знала. Наконец к ней на помощь явился начальник поездной бригады в кителе и фуражке. Он в слова не вдавался, а сразу устроил туристам разгон.

– Что вы тут позволяете?! – рычал начальник. – Это вы можете у себя в Москве, а не у нас в поезде.

Туристы не выдержали его напора. Поначалу они держались заносчиво и трясли бородками, но в итоге сунули в карман начальнику денежную купюру.

– Давайте без конфронтации, – лопотали они. – Мы же, в конце концов, все российские граждане.

Впрочем, возможно, эпизод с архтуристами и начальником тоже Тимоше приснился. Всё было зыбко, неясно в сумрачном, покачивающемся вагонном мирке. Однако снаружи уже появились первые бледные признаки восстанавливающейся реальности. Небо за окнами светлело, выбеливалось и вдруг – будто лопнуло, как яйцо. Вагон изнутри оранжево озарился; восставшее солнце взяло поезд на абордаж, нагрянуло с обыском во все отсеки, ощупывая лучами тела людей, безвольно колышущиеся на полках.

Тимоша почувствовал на лице словно горячий компресс. Глаза под закрытыми веками защипало; он сожмурился и чихнул. Солнце – естественный пробудитель, хотя не всегда деликатный. Подчинившись ему, Тимоша принял сидячее положение и умылся с помощью влажной салфетки. За окном проплывал пейзаж, подходящий для рассматривания спросонок. Это была равнина, до самого горизонта покрытая пятнами редкого леса. Казалось, что поезд идет не прямо, а обегает кругом одну неподвижную точку. Кое-где на огромном пространстве были вкраплены поселения. Ближние к поезду вдруг показывались в окне со всеми своими подробностями: черные срубы, полуразобранный трактор, корова, сама рогами отворяющая ворота. На улицах сёл собирались стада; сельхозагрегаты, те, что могли еще двигаться, разминали свои шарниры. Деревенские утренние ритуалы совершались заведенным порядком, но Тимоше они были не совсем понятны – и ритуалы, и сами деревни. Зачем вообще человеку вздумалось поселиться в такой однообразной и плоской местности?

Поезд шел на приличной скорости, но это почти не чувствовалось. Сколько он ни вертел колесами, вид окрестностей не менялся. Пассажиры успели выстоять очередь в туалет, и позавтракать, и поскучать, прежде чем в окнах с обеих сторон замелькали пригородные платформы. Как появление над морем чаек сообщает о приближении к берегу, так появление электричек обещает скорую встречу с городом. И они уже показались. Поезд посвистывал им на бегу; электрички в ответ вскрикивали сипловатыми чаечьими голосами. И ковыляли дальше по пригородным своим делам. Здешние электрички выглядели старее московских; они были тускло-зеленого цвета – так их в советское время красили для маскировки. Это было бессмысленно дважды, потому что, случись война, окраска не помогла бы, и потому, что война не случилась. Теперь электрички докатывали свой век символом милитаристского абсурда. Но не они одни казались тут памятниками прошлого; железнодорожная инфраструктура на подъезде к Бобрам вся несла на себе поэтическую печать времени. Что могло заржаветь – ржавело, что могло облупиться – облупывалось. Тимоша на это смотрел с симпатией. «Здесь ничто не спешит меняться, и жизнь совершается не напоказ», – думал он.

Рельсы меж тем начинали уже ветвиться. Поезд вздрагивал, подтормаживая. Проводница пошла по вагону, окая и собирая постели. Тимошина мысль обратилась к девушке, которая должна была встретить его на вокзале.

Этот вокзал в Бобрах оказался берегового типа, то есть дорога не им начиналась и не им заканчивалась. Он был точкой касания города и железной дороги, уходившей по меридиану вверх. На карте России город Бобры сразу и не отыщешь, но для кого-то он был местом прибытия и отправления, местом, где этот кто-то родился и пригодился, его территорией снов. Фирменный поезд Москва – Бобры подавался, конечно, на первый путь. Вокзал обнимал прибывших псевдоклассическими крылами и ворковал, матерински окая. Портик его поддерживали колонны, а колонны подпирали плечами бомбилы-таксисты, зоркие, словно ястребы. Кроме них, встречающих было немного, и всего лишь одна молодая женщина. И она-то шагнула Тимоше навстречу.